А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Какие чины, ваше преосвященство! — вспомнил подобающее обращение. — Армейский полковник, Вишневский. Именем Федор Степанович. Тож из здешних краев, из хохлацких.
— Ну-ну, полковник. Края наши хорошие. Грешно не любить их. Слышишь, песнопения какие?
Федор Степанович слышал, конечно.
— Гарно спевают!
Уж он догадывался: на придворную утеху везут хлопчиков. Кого за вином горючим, кого за горюч-слезой… Так и прошибало, хотя они тут, в карете, с внезапно объявившимся архиепископом и тушили слезу водицей венгерской. Само
— Бог благословит, заночуем в Лемешках.
— С благословения вашего преосвященства. У меня ведь в запяточном сундуке и еще подорожный бочонок найдется.
Феофан Прокопович игриво погрозил холеным праведным перстом, на котором вспыхнул огонь рубина. Прав был спутник: мало он походил на попа. Достаточно пожил при царских дворах, начиная с воителя Петра и кончая засидевшейся на коврах, от жиру расплывшейся Анной. Знал ученейший Феофан: всему свое время.
Время молитве — и время мирской утехе. Так что к хутору, где решили заночевать, ехали зело навеселе.
II
Хутор Лемешки — только по названию был хутором. Село, если по российским меркам. На большом, накатанном шляху, недалече от знаменитого Батурина, гетманской столицы. Не беда, что царь Петр своей невоздержанной дланью отменил гетманство — память о том жила. Да был жив и последний гетман, славным именем Апостол, не такой еще и старый, можно сказать, в казацкой силе. Село многое повидало, хоть и называлось хутором. Много гостей ехало снегом ли, знойной ли пылью от Киева на Москву и обратно. Так что маленький, скромный обозик и не приметили.
Как рубили справа от шляха подсолнух, так и продолжали рубить, — будто вылезший на пашенные земли березняк где-нибудь на Смоленщине. Как гнусавил что-то водовоз на левых косогорах, так и продолжал свое. Громадную телегу о четырех сплошных дубовых колесах проволокли встречь ленивые быки. Куда им, глядя на вечер?.. Ага, к подсолнечному валежнику. Тучи ползут от Батурина, и самый ленивый не хочет оставлять под дождем свое добро. Еще телега, еще двухколесная арба, пришедшая сюда явно с татарских времен. Народец хохлацкий себе на уме. При виде господских карет никто и капелюха соломенного не сдернул. Явно не Смоленщина или там Рязанщина.
Полковник Вишневский сквозь переднее окошечко ткнул концом сброшенной было сабли:
— Ну ты, догоняй!
Догонять, значит, переднюю карету. Остановились, чтобы посоветоваться.
— Как, ваше преосвященство? В селе или опять под дубками?
— Сподобнее в селе. Народ в здешней округе разбойный, — тоном знатока отметил архиепископ. — У меня два ружья, да у тебя…
— …три пистоля! — распахнул он от жары и без того расстегнутый кафтан. — Да сабелька немалая, — погремел ножнами. — Да хлопчуки ваши…
— То-то и оно, что малые хлопчуки. Нет уж, герой служивый, в селе надежнее.
Хотели трогаться на зов соломенных крыш, но архиепископ замахал рукой из окошка:
— Чу, чу!..
Стадо
— Шестой псалом! В такой глуши, откуда?.. Не верю, но внимаю. Чу!
— «Утомлен я воздыханиями моими… каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омочаю постель мою… Иссохло от печали око мое, обветшало…»
— «Обветшало»! — расхохотался полковник Вишневский. — Да ему прямой путь — в гренадеры.
Стадо спустилось уже со склона на шлях, запрудило дорогу. Волей-неволей — стой. Тем более пастух и не думал подгонять. Рослый и статный, он лениво тащил по пыли ременный бич и хоть, косясь на кареты, больше не пел, но и шагу не прибавлял.
— Хор-рош! — с завистью сдвинул полковник Вишневский на затылок выгоревшую треуголку.
— Как говорят здесь, гарный хлопчина, — согласился и архиепископ.
Парень ли, хлопец ли — в полном соку, о двадцати с чем-то годах. Истинно, по гренадерски высок и статен, хоть и в холщовых портах, но уже при густых смоляных усах и весьма приметной бородке. Под стать чуприне и черная смушковая шапка — единственное украшение его одежды. По такой-то жаре! Ведь был он, ко всему прочему, еще и бос.
— Погоняй, хлопче, — без всякого гнева поторопил архиепископ.
— Именем государыни… очисть дорогу! — уже порядочно зарядившийся венгерским, разрядился криком, да и пистолетным грохотом, полковник Вишневский.
Стадо вскачь понеслось к селу, не отстал и пастух. Но путникам пришлось обождать. Пылищу подняли такую, что ни одному ливню не угасить. Да и гроза прошла стороной, где-то уже за селом с треском, похлеще пистолетного, опала.
— Спать пора, ваше преосвященство, — с очередной чаркой высунулся в оконце Вишневский.
— Пустят ли нас после такого стрельбища? — попенял архиепископ.
— Куда денутся! Не то я им!.. — следующим пистолетом погрозил полковник.
Архиепископ покачал головой, повелел своим:
— Трогай. Авось найдем, где приклонить головы…
Остановились не то чтобы возле лучшей хаты, а, пожалуй, возле лучшей хозяйки. Больно уж ласково, от всеобщего испуга, она пропела им навстречу:
— А-а, гостейки ридные! Не трэба стрелить… Пше прашу до хаты. Дозвольте ручку, пан отче?
Ага, выстрел услышали. Восприяли до ласки!
Все здесь, в приграничье, с польского на хохлацкий перемешалось. Уж архиепископ Феофан это знал, да и полковник понаслушался. Давно ль под российскую руку подпали? Был Богдан Хмель, была какая-то Рада, да хохол здешний ни к чему не радел. То к москалям, то к панам, а то и к татарам прислонялся — кто хлеще стрелял. Жизнь пограничная такова. Архиепископ Феофан руку благословляющую без всякой обиды протянул. Одно вопросил: