А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Портняжка? Рукавец? Заплаты? — ехидно поджал Алексашка Сумарок холеные, яркие губы.
— Ага, рукав. Вось ён, — из другого кармана выхватил Алексей сиротливого оборвыша.
— Пришпандорит? Заплату?
— Ды ниякой и заплаты не потребно. Доброе сукенце! — огладил Алексей смятый рукав. — Нигде не порвалось. Тильки нитки полопались. Гнилые нитки. Я принес крепеньких, чтоб ты убедился. От протопоповой ряски остались…
Он говорил уважительно, как не раз учил и архиепископ Феофан, наставник придирчивый. У него не было намерения ссориться. Но Алексашка Сумарок как с цепи сорвался:
— Сумароковым в заплатах ходить? От протопоповой рясы нитями побираться? Прочь, мужицкая харя!
Он выхватил злополучный рукавчик и начищенным своим сапогом втоптал его в снег.
У Алексея сразу зачесались руки. Он и раньше страха не имел, да и постарше был, не смущало, что опасно надвигалась из-за сосен чернокафтанная толпа.
Даже угрожающе стал закатывать рукава. Но тут откуда-то донесся зычный, явно офицерский голос:
— Господа кадеты! Общее построение! Где вы?..
Алексашку Сумарокова вместе со всей захребетной тенью унесло на зов.
Алексей плюнул с досады и побрел к себе в церковь.
Службы еще не было, хохлята готовились к спевкам.
— Пришил? — по-свойски посочувствовал дружок Богдано, тоже черниговский.
— Пришью… если еще раскроешь глотицу!
Не только дружок Богдано — и все остальные диву дались: чай, белены или другой дурной травы у кадетика наелся?
Ничего не отвечая, Алексей вломился в притвор церкви. Издали, из темных врат, как и кадетиков, позвал строгий голос:
— Шатуны-войтуны, на спевку!
Нет, голос у протопопа Иллариона был похлеще, чем у кадетского офицерика.
Часть вторая
Под стрелами Амура
I
Лето догорало, второе петербургское лето, но было не по сезону тепло. На взбережье Финского залива, там, где весенняя Нева натаскала целые горы песка, еще бродили без исподнего Преображенские солдаты, устроившие постирушку, да и дамы где-то за увалами песка похихикивали. Какие-то не в меру развязные купчики шлялись, что говорить, недавно из кабака. Матросы из Кронштадта целой оравой нагрянули, пошли месить песок. День уж такой компанейский, когда и Христос от трудов праведных отдыхал.
Утренняя служба у Пресвятой Богородицы прошла, а до вечерней было далеко. Регент по пьянке руку сломал, как раз правую, не мог перед носами палкой указующей махать. Алексей пошел с полным правом пошататься по городу; так и к заливу вышел. Ничего церковного, кроме нательного креста, в его обличье не было. Детина, каких поискать. Хотя те же преображенцы, — пожалуй, приглядистее. Мелкому мужскому народу в таком городе делать нечего. Бог обличьем и Алексея не обидел, как сказали бы на Черниговщине — «гарны хлопец». Без брадобрея-то уже не обойтись, бороду за неимением денег запустил, да и чуприна ножниц иногда требует. Не грусти, казак!
Но было ему чего-то невесело. Сам не поймет — с чего. Сидел на валуне, облизанном волнами, как громадное пасхальное яйцо, да камушки-голяши в воду побрасывал. Это называлось: галушки печь. Особенно если плоский голяшик попадался да рука не пасовала: отскакивая от воды, он раза два-три вновь вздымался и метал, кругами пек на воде очередную галушину. Скука не тетка, чего-нибудь да выдумаешь.
Глядь, вперегонки и другая партия галушат! Пекли явно из-за соседнего песчаного холма. Когда он приподнялся во всю свою каланчу, там дивчина обнаружилась, а может, и баба. Молодайка.
— Ты чего играемо?
— Я блинцы пеку. А ты чего?
— А я галушки.
— Не слыхивала! Откель такой?
— Из города, — махнул Алексей рукой. — От скуки сбежал.
— А я от скукотищи. Хотя здешняя. Во-он мой дом! — бросила она камень в сторону соседних холмов.
Там ничего и не было, кроме каких-то рыбацких шалашей.
— Бога-ато живешь!
— Да уж не хуже тебя. Чего в гости не пригласишь?
— Так приглашаю ж… Давай до моей хаты. На галушки-то!
— На блины!
Она, блинщица, без дальних разговоров перевалила через песчаный увал и подсела к нему на камень.
— Сме-елая!
— Не робкая. Море робких не любит.
— Да?.. Откуль же ты? Здесь и баб-то вроде незнаемо — так, кто-то в стороне похаживает.
— Там морячков кронштадтских поджидали. Вот и дождались. Будет потеха!
— Да чего потешного?
— С морячками-то? Не скажи, парень: весело! Не тебе в пример.
— Какая примерка? Не у портняжки.
— Вот-вот. А все ж примерь, ежели, меня.
Ничего не понимал Алексей.
— Мабыть, ты не свитка, не чапан якой.
— Получше чапана. Поуютнее. Загляни-ко мне в глаза?
Он заглянул, но ничего уютного не заметил.
— Тоскливые глаза-то… Карие, как у кобылухи.
— Ну-у?.. Грубиян!
— Да правду говорю, — обиделся Алексей, потому что грубить и не думал. — Дай, ежели, и проверю.
Он взял ее за уши, чтоб сподручнее присмотреться, а она его тоже за уши да к себе притянула, целовать начала…
— Ты чого? Чого, говорю, до меня маешь?..
— Маюсь, верно, — на свой лад поняла она. — Пойдем со мной. У нас с мамкой шалаш тут недалеко. Хороший шалаш, рыбацкий.
Он встал и пошел за ней, вроде как сам не в себе. Только уже погодя спросил:
— Почему с мамкой, а не с таткой?
— Да потому, что тятька еще весной утонул, а мы из России, приезжие, других родичей нетути.
Она говорила складно да ловко, как блинцы свои на воде пекла. И шалаш у них был складен на славу: шатровый, оплетенный ивовыми прутьями и обмазанный глиной, по навершью еловым корьем покрыт. Топчан ли, лавка ли — широченное спальное и сидельное укромище, застланное еловым лапьем, а поверху рогожей. Место для костра, обложенное каменьем. Две рогулины по сторонам, с перекладиной, на мелкой лодочной цепи подвешен медный казан. Сундучок в изголовье, едва из тряпья выглядывает.