А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Силлабический стих? Он велемудр для Польши, но что ему прозябать в России? Он повелевает порядок, строгий размер — какая мера у нас? Какой порядок? Вот вы, отче Феофан, писали: «Что се есть? До чего мы дожили, о, христиане? Что видим, что делаем? Царя Петра хороним». Я бы только присовокупил: дело его хороним. Несчастные мы!..
И Феофан, и хозяин видели же молчаливо стоящего у порога гостя, но не перебивали кадетика. Лишь когда он оборвал еще совсем недорослый голос, хозяин повел гостеприимно рукой, приглашая:
— Прошу, юный спевак, так счастливо попавший в фавор!
Алексей не знал, куда он попал, да и слова такого не слыхивал, но в подражание отцовской фамилии — Розум! — уразумел: за стол велят садиться. А раз повелевают, так слушайся. Ты человек малый. Про свой, опять всех удививший, рост и не подумал.
Нехотя, не глядя, громыхнул тяжелым, тоже, видно, как и стол, дубовым стулом — оказался по правую руку кадетика. Заважничавший кадетик и это не принял во внимание.
— Что же ты, Александр? Мой Алешка впервые попадает в такие хоромы, смущается. Приободри хлопца.
Феофана Прокоповича кадетик, видно, и уважал, и слушался, потому что сразу оборотился:
— Певчий? Слышал, слышал: знатно поете. Иначе цесаревна Елизавета не положила бы на тебя глаз…
— Ухо, — поправил Феофан Прокопович. — Протопоп Илларион до сей поры не может прийти в себя. Так и говорит: на беду, ухом своим чутким да светлейшим подловила хлопца прекраснодушная Елизавет. Слезьми заливается отче Илларион: куда да как, мол, буду я без Алешки-заголоса? Не возгордись, — строго посмотрел на Алексея. — До поры до времени больше слушай, что другие говорят, да на усишки свои мотай.
Все опять заговорили о прежнем. Теперь хозяин начал:
— Может, и прав Александр, но мне уже не отойти от силлабики. Как мыслите, ваше преосвященство?
— Так и мыслю, как Александр: мне тоже с силлабикой не бороться. Разве что ты: и молод, и начитан, языки иноземные знаешь. А мне — куда там! И оду-то на восшествие Анны Иоанновны сладить не могу… Ты, говорит Александр, преславно ладишь? Читай.
— Какие оды, ваше преосвященство!.. У меня тоже не пишутся. Все больше сатиры.
— Ну, так сатиру новую изволь.
— Горьки они выходят… В пренебрежении народ. Мы забываем, откуда вышли родом, как и вирши наши. Предки нам трудами своими расчистили ключ воды чистой, сиречь дорогу к чинам, к богатству, к славе. От земледетелей мы все явились, иль забыли? Отсюда и мысль моя заключительная:
От них мы все сплошь пошли, один поранее Оставя дудку, соху, другой — попозднее.На столе в старинной братине, — не оловянной, как в церкви, а золоченой, может, и сплошь золотой, — стыло темным недвижимым зерцалом вино, птица разная жареная на серебряном подносе вкусный дух испускала, ягода виноград, которую Алексей и видел-то только на иконах, небрежной горой вздымалась, а они не ели, не пили, всякую тарабарщину разводили. Как в темной сказке. В добром же сказании все бывает ясным-ясно. Хоть про Наливайку, хоть про Богдана Хмеля. А у них?.. Какие-то Фебы, Зевсы, Амуры!
Особенно потешала картина, висевшая как раз напротив: крылатый голопузый хлопчук, летя на облаце, в лук стрелу закладает и стреляет… в кого?.. Не видно татарина, не видно турка. Да и по руке ли младому хлопчуку тугой лук? Про себя посмеивался Алексей, засыпая, от всей этой несообразности — и от картин, и от речей пустопорожних, но от последних слов хозяина вздрогнул и непроизвольно согласился:
— Ага, дудка. Ага, соха. Как без сохи проживешь?..
Кадетик пырнул его локтем, но Феофан Прокопович в густейшую свою бороду смешок пустил:
— Каково, Антиох? Ни писать, ни читать толком не умеет, а ведь узрел твою мысль: народец-то наш в пренебрежении… Однако ж соловейку басенкой не кормят. Ты угощаешь али нет, князь?
Хозяин дернул висевший у него за спиной шнур. Явились сразу четыре лакея — по числу застольщиков, — наполнив кубки; встал и за стулом. Кто-то же и Алексею достался. Он не оборачивал головы, но чувствовал на своем затылке дыхание.
Феофан Прокопович по старшинству встал.
— О виршах мы благо наговорились, но пора и во благость воздать нашему гостю. Лови фортуну, Алексей, как князь Кантемир сказал. Доброго тебе шляху, мой самостийный земляк!
Здесь не чокались, а просто после таких важных слов не торопясь выпивали.
Вино было темное, сладкое, густое, не чета сивухе, которой угощала его рыбачка Марфуша. Под впечатлением этого неурочного воспоминания неприятно хлипнуло под ложечкой. С Марфушей он иногда встречался, все в том же набережном шалаше, еще гуще обмазанном глиной и превращенном в некую хибару. Но после сегодняшнего-то всего, хоть и обещал, как глаз покажешь?
Видно, что-то такое, смурое, проступило на лице, щека даже дернулась.
— Не зуб ли разболелся?
— Он, треклятый, — вздрогнув от внезапности, уцепился за эту подсказку Алексей.
— У меня после драки тоже болел. Ну и кулачищи у тебя!
— Так и ты ж мне в гузку дал.
— В гузку?..
— В самую что ни есть, — повторил Алексей, не догадываясь, что кадетик и понятия не имеет о каких-то хохлацких гузках.
Сам за это время осмелел. Хоть и накормлен был с вечера хорошо, а потянулся к виноградной ягоде, больше глазами спрашивая у хозяина:
— Можно?
Тот догадался, кивнул стоящему за стулом лакею — прямо с рук на руки влетела громадная кистень.
— Благодаренько тоби, — повернул голову в сторону лакея.
Кадетик снова пырнул локтем:
— Лакеев не благодарят.
Но у преподобного Феофана ухо, хоть и заросшее густейшим седым волосом, было чуткое. Он ответствовал:
— Господь Бог не делил людишек по злату, по серебру — не подобает и нам. Лишь одно меня беспокоит: будет ли Алексей, паче чаянья оказавшись в фаворе, вот так же благо дарить худородным да сирым?..