А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников
Шрифт:
— Так, так, — невольно перебил я сенатора. — Я это все знаю, но позвольте просить ваше превосходительство продолжать.
— Этот Ивановский так полюбил Грибоедова...
— Что даже, может быть, спас его, — опять, и что совсем не было слишком вежливо, перебил я сенатора.
— Спас — это слишком много, потому что с тех пор, как бумаги Грибоедова, которые могли бы его компрометировать, пропали если не с лица земли, так, по крайней мере, из глаз правительства, так что и концы в воду, наш молодец выходил из воды сух и из огня невредим...
— То–то что не совсем, ваше превосходительство. Точно, что едва ли на этот раз удалось кому такое счастье, как Грибоедову, но он сам чуть–чуть не испортил всех выгод
— Как же это? Расскажите, пожалуйста.
— Рассказываю, ваше превосходительство, не я, а Степан Никитич. Вот как было дело. На первом же допросе Грибоедов начал было писать: "В заговоре я не участвовал, по заговорщиков всех знал, и умысел их был мне известен"... и проч. в таком роде. Ивановский, видя, что Грибоедов сам роет себе яму, подошел к столу, на котором он писал, и, перебирая какие–то бумаги, как будто что–то отыскивая, наклонился к нему и сказал ему тихо и отрывисто: "Александр Сергеевич, что вы такое пишете... Пишите "знать не знаю и ведать не ведаю" [20]. Грибоедов послушался.
— Непременно должно быть так, – отвечал Жандр, – и мало того, что послушался, но еще принял в своем отзыве тон обиженного: "Я ничего не знаю. За что меня взяли? У меня старуха мать, которую это убьет, а может быть, уже и убило", и проч. Тон этого отзыва подействовал совершенно в пользу Грибоедова: судьи заключили, что если человек за всю эту проделку чуть–чуть не ругается, так, стало быть, он не виноват.
— Однако, Андрей Андреевич, как же это его видели на Невском и в Летнем саду?
— Все по милости того же Ивановского. Я уже говорил вам, что их возили из штаба допрашивать в крепость; там, по окончании допроса, Ивановский всегда говорил курьеру: "Я сам отведу Александра Сергеевича", и они возвращались в штаб через Неву, Летний сад и Невский проспект — это, вот видите, для прогулки. Да это ли одно было. Раз дежурный генерал Потапов обходит ночью комнаты заключенных; к Грибоедову стучались, стучались, — нет ответа. "Не прикажете ли выломать дверь?" — спрашивает адъютант. "Нет, — отвечает Потапов, — не надо, верно, он крепко заснул!" Он очень хорошо знал, что Грибоедова не было. А то раз является ко мне со штыком в руке. "Откуда ты это взял?" — спрашиваю я с изумлением. "Да у своего часового". — "Как у часового?" — "Так, у часового". — "По крайней мере, зачем?" — "Да вот пойду от тебя ужо ночью, так оно, знаешь, лучше, безопасней". — "Да как же тебе часовой–то дал?" — "Вот еще. Да если бы я им велел бежать с собой, так они бежали бы... Все меня любят", — добавил он. Но в начале его заключения было одно прекомическое происшествие: пишет он из своего заключения Булгарину.
— Ваше превосходительство.
— Что прикажете?
— Сделайте божескую милость!
— Какую угодно.
— Объясните мне, пожалуйста, связь такого благороднейшего, идеально благороднейшего человека, как мой покойный дядя, с таким страшным подлецом, как Булгарии. Я никогда не мог достаточно разъяснить этого загадочного пункта в биографии Грибоедова.
— У Булгарина, — отвечал мне Жандр очень положительно, — была к Грибоедову привязанность собаки к хозяину. Вы это сейчас увидите. Грибоедов пишет ему из штаба: "Любезная Пчела. Я в тюрьме. Принеси мне таких–то и таких–то книг". Кто не знает, что Булгарин трус страшный, однако ведь не осмелился ослушаться приказа Грибоедова, пришел к штаб, принес книги, дрожит со страху, его оттуда чуть не в шею гонят, он стоит, нейдет прочь, просит, молит, и добился–таки того, что передал книги [21].
— Для первого свидания, в которое мне хотелось бы разрешить самые темные для меня и интересные вопросы, я приготовил вам, Андрей Андреевич, еще один.
— Например.
— Как вам известны подробности смерти дяди?
— Расскажите сперва вы мне, как они вам известны. Я рассказал, что было мне на этот раз известно, что к Грибоедову, как посланнику, явилось несколько христианок, армянок или грузинок, которые объявили, что их против воли удерживают мужья их в Персии, что они отдаются под его покровительство. Грибоедов их принял, из этого возродилось народное неудовольствие и, наконец, бунт, жертвой которого он и сделался.
— Тут есть частица правды, но еще не вся правда. Если хотите прочесть полное и подробное описание и причин, и происшествий всей этой печальной катастрофы, то ищите его в "Annales des voyages" в 1829 году или в 1830 году [22]. На эту статью указал мне Ермолов.
— Позвольте записать: со мной нет ни карандаша, ни бумаги.
Жандр подал мне и то, и другое. Я положил бумагу, чтобы было повыше, на порядочную груду книг, правильно, симметрически положенных одна на другую, которые, с разными другими столь же правильно расположенными вещами, находились на маленьком столике, стоявшем близ софы, на которой сидел сенатор. Записывая, я очень немного, но все–таки несколько нарушил строгость и стройность симметрического порядка небольшой книжкой груды. Сенатор, не давая мне этого заметить, оправил все по прежнему порядку. Я едва удержал улыбку, увидевши в старике моего собрата — педанта в деле кабинетного порядка.
— Не одни женщины, отдавшиеся под покровительство его как посланника, – продолжал Жандр, — были причиною его смерти, — искра его погибели тлелась уже в Персии прежде, нежели он туда приехал. Разговаривая с графом Каподистриа [23], который заведовал всеми восточными нашими делами, хотя министром иностранных дел и был граф Нессельроде, Грибоедов сказал, что нам в Персии нужны не charge d'affaires [поверенный в делах (фр.).], а лицо, равное английскому представителю, то есть полномочного министра, envoye extraordinaire et ministre plenipotentiaire. Это одной степенью ниже главной степени дипломатического агента, посла, ambassadeur. Может быть, это и действительно было так нужно, а главное, что мне очень хорошо известно, Грибоедов думал, высказавши такое мнение, отклонить всякую возможность назначения его самого на это место, думал, что и чин его для того еще мал. Чин ему дали и на место назначили. "Нас там непременно всех перережут, – сказал он мне, приехавши ко мне прямо после этого назначения. — Аллаяр–хан мне личный враг. Не подарит он мне Туркманчайского трактата".
— Те же самые слова, — сказал я, — приводит Степан Никитич в своей биографической записке.
— Грустно провожали мы Грибоедова, — продолжал Жандр, как бы не слыхавши моего замечания. — До Царского Села провожали его только двое: Александр Всеволодович Всеволожский [21] и я. Вот в каком мы были тогда настроении духа: у меня был прощальный завтрак, накурили, надымили страшно, наконец толпа схлынула, мы остались одни. Поехали. День был пасмурный и дождливый. Мы проехали до Царского Села, и пи один из нас не сказал ни слова. В Царском Селе Грибоедов велел, так как дело было уже к вечеру, подать бутылку бургонского, которое он очень любил, бутылку шампанского и закусить. Никто ни до чего не дотронулся. Наконец простились. Грибоедов сел в коляску, мы видели, как она завернула за угол улицы, возвратились с Всеволожским в Петербург и во всю дорогу не сказали друг с другом ни одного слова — решительно ни одного.
И у нас с Жандром вышло тут довольно продолжительное молчание.
— Скажите, пожалуйста, — начал я, чтобы прервать его, — кому принадлежат эти две замечательные эпиграммы, современные появлению "Горя от ума"?
— Какие? Я их не знаю или забыл.
— Вот они:
Собрались школьники, и вскоре Михаил Дмитриев рецензию скропал, В которой ясно доказал, что "Горе от ума" не Дмитриева горе.
Жандр засмеялся.
— Я этого не знал... Зло, очень зло и умно.