А. В. Жвалевский. Сборник
Шрифт:
Вдруг Сергей Иванович увидел очередные трамвайные пути, рванул к ним, тронул носком сапога, и тут разразилась самая настоящая буря.
– Да что же это такое, – кричал он, – да тут же всё сгнило, гайки расшатались, ещё чуть – и вагоны с рельсов сойдут! Люди покалечатся!
Сергей Иванович бушевал бы ещё долго, если бы не заметил, что Маша стоит и тихо плачет. Всю его злость сразу как рукой сняло.
– Не плачь. Прости меня, что я, дурак, на тебя кричу. Сам тебя здесь бросил… И город свой бросил… Ой, что это там?
Маша проследила за взглядом мужа и улыбнулась.
– Представляешь, в городе всего-то полдюжины магазинов осталось, и почти все почему-то цветочные…
Морозов
– Самой лучшей жене на свете, – сказал он и протянул цветы Маше.
Хризантемы жёлтым огнём горели посреди унылой улицы серого города. Маша шла, нежно прижав их к себе, но они были настолько яркими, настолько «не из этой жизни», что люди оборачивались Маше вслед. Кто-то улыбался, кто-то останавливался в недоумении.
А Сергей Иванович, неожиданно придя в хорошее расположение духа, по-хозяйски разглядывал улицы, гладил облупившиеся стены домов.
– Ничего, – бубнил он себе под нос, – всё образуется. Раз цветы есть, значит жив город, починим, подправим… Всё будет хорошо, самое страшное уже позади…
Когда вернулись, снова пили чай, точнее, горячую, чуть подкрашенную воду. Морозов сидел в шинели. Маша смотрела на неё и не могла понять, офицерская шинель или солдатская. Провела рукой по сукну и решила – офицерская, солдатские, кажется, грубее.
Заходили поздороваться соседки, Маша теперь занимала только одну комнату в их большой квартире.
– Да и зачем мне больше? Всё равно их не согреть… Да и страшно было одной. Давай я тебе в твою чашку чай налью, я её сохранила. Сейчас даже чашку в городе не купишь.
– А еду?
– Ну, что-то по карточкам дают, мне одной много не нужно… А многое крестьяне привозят. Видел, у нас теперь на каждой трамвайной остановке рынок? Кто яйца продаёт, кто яблоки… Рынки-то большие тоже все закрыли.
Маша рассказывала ещё долго. О том, как служила в госпитале сестрой милосердия, как осталась одна – кто уехал в Москву, кто вообще за границу. Машу с собой звали, но она отказалась, боялась, что муж приедет, а её не найдёт.
Рассказывала, как тяжело ей там работалось:
– Лекарств-то почти нет… А люди ослаблены, питаются плохо, особенно детки…
Тут губы у Маши предательски задрожали, и она сменила тему.
– Так что я решила уйти из госпиталя и теперь в Доме книги работать буду. Буквально неделю назад перешла, теперь я продавщица. И знаешь где? Ни за что не догадаешься!
– Где? – послушно спросил Сергей Иванович.
– Помнишь дом Зингера? Гнилой зуб на Невском? То есть на Двадцать пятого Октября…
Морозов впервые за разговор улыбнулся.
– М-да. Ну, этот дом тебе и в те годы нравился… А Невский, он всегда будет Невским! Вот посмотришь, я тебе это практически обещаю!
И улыбнулся своей широкой, почти дед-морозовской улыбкой.
– Серёж, а про себя расскажешь? Ты-то как все эти годы?
– Воевал, – коротко ответил Морозов, и жена поняла, что подробностей не будет.
Но тут Сергей Иванович вдруг добавил:
– Надо зайти свечку поставить. Я однажды… зарок дал – если выживу, обязательно поставлю свечку в Петропавловском соборе.
– Не получится, – вздохнула Маша, убирая со стола, – закрыли собор. Зато теперь Закона Божьего в школах нет. И «ять» им отменили… Помнишь, мы с тобой когда-то думали, что для детского счастья нужно только «ять» убрать?
Морозов вздохнул. Жизнь показала, что для счастья нужно много больше.
Ночью они лежали, тесно прижавшись друг к другу. И соскучились, и холодно было под двумя худыми шерстяными одеялами.
– Как думаешь, – сказала Маша, – птёрки правда больше не придут?
Но муж не ответил. Должно быть, уже спал.
Рождества на сей раз не было. Был обычный декабрьский день. Вернее, даже январский – второй год страна жила по новому календарю.
Охли и птёрки не объявились.
Конец 1935 года
Из истории
К середине 1930-х годов жизнь в России понемногу наладилась. Теперь, правда, это была не Российская империя, а Советский Союз, но люди уже привыкли к новой, советской, власти, обживались. Привыкли и к очередному новому названию Петрограда – теперь он назывался Ленинград. Голод, Гражданская война и стрельба по ночам ушли в прошлое. Заработали магазины и рынки. Везде строились заводы. Телефонов и автомобилей стало заметно больше, а самоваров, наоборот, меньше.
Правда, свободы стало ещё меньше, чем при царе. Все очень внимательно читали газеты, чтобы не пропустить что-нибудь важное. Например, объявит газета «Правда» какого-нибудь писателя «врагом народа» – значит, книги этого писателя надо из дома выкинуть или хотя бы спрятать. Или, наоборот, напишут, что на работу надо ходить в пиджаках – надо срочно бежать в магазин и покупать пиджак. А то мало ли что.
В это время в СССР зарождался культ личности. Этой самой личностью был Иосиф Сталин, генеральный секретарь ЦК ВКП(б) – Центрального комитета Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). А если проще, то глава государства.
В честь Сталина слагались песни и стихи, его портреты висели в каждом кабинете в каждой школе.
И все дети без исключения знали, что живут в самой лучшей стране на свете, все гордились своими красными пионерскими галстуками и говорили: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство».
Взрослые были не такими наивными, но большая часть людей считала, что лучше немного потерпеть, зато жить без войны и разрухи.
Люди даже не стали особенно спорить, когда советская власть в 1926 году запретила проводить рождественские ёлки. Всё больше подрастало детей, которые ни разу в жизни не искали под ёлкой подарок…
После возвращения Сергея Ивановича с фронта Морозовы ни Рождество, ни Новый год больше не праздновали.
Сергей Иванович пришёл работать в своё родное депо. С неуёмной энергией начал восстанавливать уничтоженное за годы разрухи.
Правда, однажды случилось неожиданное напоминание о празднике. За неделю до Нового года Морозов влетел в комнату как вихрь.
– Машенька, собирайся, у меня для тебя сюрприз! Быстрее, быстрее… Нас машина ждёт.
Маша, заинтригованная, собралась в пять секунд.