А.П.Чехов в воспоминаниях современников
Шрифт:
К двум завсегдатаям прибавляется третий, тоже усаживается и тоже требует водки, а затем начинает разговор о похождениях своей кухарки. Все трое хохочут, а Николай Стаматич прибавляет:
– Ты, Антоша, не слушай... Тебе еще рано...
Антоша не знает, как ему быть и что отвечать. Ему хочется сказать:
"А вы не говорите того, чего мне слушать нельзя. Ушей не оторвешь..."
Но он боится сказать это, потому что завсегдатаи могут обидеться и нажаловаться отцу, что он отбивает покупателей. Вдруг он прыскает со смеху и скорее нагибается и делает вид, будто он ищет на полу что-то, а сам так и закатывается. Дело в том, что грек Скизерли во время самого разгара беседы внезапно вскочил на ноги, быстро нагнулся
– Что такое?
– осведомляются остальные завсегдатаи.
– А цорт ево знаить, сто такое... Кололо мине, как с иголком. Крепко кололо...
– Может, блоха укусила?
– Нет, блаха ни так кусаити...
– Ну, может, тебе детишки дома булавку в сюртук воткнули... Или сам как-нибудь на булавку сел...
– А мозеть бить, мозеть бить, - соглашается Скизерли, успокоивается и опять садится.
– У мене зена всегда булавки и иголки на диване теряеть...
У Андрюшки во все это время - самая невинная и самая невозмутимая и серьезная физиономия. Он стоит за прилавком как раз за спиною Скизерли и о чем-то размышляет. Но его серьезность еще более смешит Антошу, и он никак не может успокоиться. Он знает, что Андрюшка так приладил внутри ящика иголку, что стоит только издали потянуть за незаметную ниточку, как она вопьется в тело сидящего и затем моментально исчезнет... Узнай об этой штуке Павел Егорович - ох-ох-ох, что было бы!.. /45/
Кстати, он и легок на помине. Стоящий у дверей Гаврюшка оборачивается к Антоше и заявляет:
– Папаша идут!..
Все в лавке принимает степенный и серьезный вид. Антоша берется за псалтирь, Андрюшка начинает оправлять мешок с мукою, а Гаврюшка весь превращается в олицетворенную бдительность, от которой не ускользнет ни один проходящий мимо покупатель...
Павел Егорович входит вместе с Сашей и прочими детьми и начинает степенно молиться на лавочный образ. На лице его - благочестие и строгое умиление человека, два раза в один день побывавшего у обедни; но лица у детей выражают крайнее утомление. По их замученным фигурам и бледной коже видно, что спасение души дается им не легко. Помолившись вместе с отцом на икону, они уходят в дом, к матери, а Павел Егорович, раскланявшись с завсегдатаями и покосившись не без зависти на стоящие перед ними стаканчики, обращается к Антоше с вопросом:
– Что, почин был?
– Был, папашенька. Рубля полтора наторговали...
– Почин - всегда дороже денег, - замечает Павел Егорович, заходит за прилавок и проверяет книгу с цифрами и кассу.
Антоша внутренне трепещет, не ошибся ли он в какой-нибудь копейке...
– А как, Пал Егорч, насчет червячка заморить?
– спрашивает Николай Стаматич, указывая глазами на водку.
– Рановато будто бы, - благочестиво скромничает Павел Егорович.
– Только что обедня отошла... Проповедь была...
– Какое же рано? Самый адмиральский час... Мы уже тут без вас начали.
– Если так, то пожалуй, - уступает Павел Егорович.
– Андрюшка, принеси четыре стаканчика водки!
Андрюшка стремглав бросается по лестнице в погреб.
– Папаша, мне теперь можно идти?
– робко спрашивает Антоша.
– Мне надо уроки учить...
– А кафизму прочитал?
– Немножко прочитал...
– Иди. Только смотри уроки учи, а не балуйся, а то... /46/
Антоша степенно и благонравно выходит из лавки; но лишь только за ним, скрипя на блоке, захлопнулась дверь, ведущая в жилую половину дома, и лишь только открылся простор большого двора, на котором уже раздавались голоса братьев, как вся степенность исчезла и он помчался на голоса и на простор, как птичка, долго томившаяся в клетке...
Едва ли в торговом деле найдется другое заведение, которое, подобно бакалейной лавке, так наталкивало бы молодежь на лганье, воровство и мелкое жульничество. Недоедание и постоянный здоровый юношеский аппетит сами собою показывают на кражу съестного и лакомого, а в каждом незаконно съеденном бублике, прянике или орехе хозяин видит для себя убыток и строго преследует. Торговля ведется по мелочам, и торговец стремится с каждого золотника товара взять барыш. Андрюшка и Гаврюшка быстро проникаются этим духом и начинают помаленьку обвешивать и обмеривать покупателя. Сначала они думают, что поступают хорошо, потому что действуют в интересах хозяина, но потом мало-помалу входят во вкус и изощряются уже ради искусства. Не забывают они при этом и себя. Хозяин борется с ними тем, что шьет им платье совсем без карманов. Но и эта мера не ведет ни к чему. Делая иногда по ночам периодические обыски, хозяин находит в убогих сундучках мальчиков банки помады, куски яичного мыла и двугривенные. Это возмущает его, и он порет виновных нещадно. Но еще более возмущает его та тонкость, с которою помада и деньги похищены у него под носом. Он рвет и мечет. Достается и "хозяйскому глазу" за недосмотр.
– Сидишь в лавке, свинья ты этакая, и ничего не видишь!
– ворчит Павел Егорович, грозно обращаясь к Антоше.
– Ты должен смотреть!.. Не стоит вас, скотов, и в лавку сажать после этого...
Павел Егорович и не подозревал, как были бы счастливы его дети, если бы их избавили от сидения в лавке, от упреков, от вечного страха быть высеченными и от созерцания порки, которую задают Андрюшке и Гаврюшке за всякий пустяк. Антон Павлович рассказывал потом, как анекдот из своей детской жизни, что, будучи учеником первого класса, он "подружил" с одним /47/ из товарищей, таким же учеником, как и он сам, - и первый вопрос, заданный другу, был такой:
– Тебя часто секут дома?
– Меня никогда не секут, - последовал ответ.
Антон Павлович удивился и не поверил. Подрастая и присматриваясь к царящей кругом фальши, он однажды задал Андрюшке вопрос:
– Зачем ты обвешиваешь и обмериваешь покупателей?
Андрюшка широко раскрыл глаза.
– А как же иначе?
– ответил он.
– Если не обвешивать, так папаше никакой пользы от лавки не будет...
В голове гимназиста возник целый ряд вопросов и сомнений, и он пошел с ними к матери.
– Боже сохрани обманывать и обвешивать!
– ответила Евгения Яковлевна.
– Если папаша узнает об этом, то страшно рассердится... Торговать нужно честно... Так и скажи Андрюшке и Гаврюшке.
Будущий писатель возвращался в лавку успокоенный и убежденный в том, что отец его - безусловно честный человек и что Андрюшка и Гаврюшка плутуют от себя. Оно так и было: Павел Егорович не допустил бы обвешивания. Но Антошу поражало противоречие вроде того, что в лавку возвращается возмущенная покупательница, только пять минут тому назад купившая полфунта колбасы, и с гневом заявляет Павлу Егоровичу, что она, придя домой, взвесила покупку и что полного веса в ней нет. Покупательница была права. Антоша сам видел, как Андрюшка, отрезав колбасу и положив на весы, подтолкнул незаметно пальцем чашку с гирями. Но, к его удивлению, Павел Егорович, вместо того чтобы извиниться и удовлетворить обманутую покупательницу, очень своеобразно вступился за честь своей лавки.
– У нас, сударыня, товар вешается верно, - ответил он.
– Это у вас, а не у нас ошибка вышла. Это у вас весы не верны. А может, вы дома отрезали кусочек и скушали?..
Женщина возражает; возражения принимают острый характер и переходят в крупный разговор. И все это из-за такого ничтожного ломтика, который не стоит и четвертой доли копейки. Но в этом случае Павел Егорович твердо отстаивает свой принцип. /48/
– Тут грошик убытка да там полушка - смотришь, и набежит целый гривенничек убытка. А гривенники на улице не валяются... Копеечка рубль бережет...