аа
Шрифт:
– Мы проводим вас до дома, – заявляет мистер полицейский с говорящей рацией. – Посмотрим, что да как. Заодно убедимся, что вы больше никого не покалечите. Ты ведь не против, Дуги?
Я утвердительно щелкаю пальцами.
По дороге мистер Лаудер объясняет, что мама старается не ограничивать мою свободу: они снимают для меня отдельную квартиру, а сами живут этажом ниже. Потом рассказывает, как я получил работу по специальной государственной программе.
– Один из нас всегда следит, чтобы с ним ничего не случилось. Может, Дуглас и не слишком сообразителен, зато у него такое любящее и доброе
Мы поднимаемся ко мне в квартиру.
– Присядь, Дуги, – говорит мистер полицейский.
Он пролистывает мои журналы по реслингу и достает из конфетницы несколько «Скиттлз». Пока коп пялится в окна и заглядывает за двери, я изображаю, что у меня столбняк. Потом он подходит к шкафу, и я начинаю стучать коленками.
Мистер полицейский за руку выводит Мелоди из шкафа. На ней по-прежнему футболка с надписью «100 % Мелоди» и больше ничего. Никаких трусов. Теперь я щелкаю пальцами в такт ее имени.
Папа опускает голову, будто молится, и бормочет:
– Ну, надо же было купить ему что-нибудь. А то он совокуплялся с подушками.
Мистер полицейский только качает головой и говорит в рацию:
– Ничего. Все чисто. Ну, или вроде того.
Потом берет Мелоди за палец, и она оседает на пол. Прежде чем уйти, он передает ее папе и произносит:
– Избавьтесь-ка лучше от этого.
Мистер Лаудер качает головой и тоже уходит, волоча за собой Мелоди. На прощание он говорит:
– Веди себя хорошо, Дуглас. Через час приходи обедать.
Дверь закрывается, и я остаюсь в квартире один. Я стягиваю пиджак и спрыскиваю запястья ванильно-сахарным спреем, потом тру ими шею.
Я включаю телевизор и кладу на колени подушку.
Время тянется очень медленно. Наконец начинается «Колесо фортуны», и я перестаю гонять сопли. Я не могу отгадать ни одного слова до самого бонусного раунда. Тогда я начинаю собираться, щелкая пальцами в такт словам: «Если любишь кого-то, отпусти его».
Тайлер Джонс «Ф» – значит «фикция»
Большую часть своей жизни я выдавал себя за другого человека. Правда, раньше мои жалкие потуги никого не интересовали.
Года три назад в Портленде я бродил по книжному магазину в поисках редкого издания «Поручителей» Теодора Ардена – подарочного, в кожаном переплете. В нескольких шагах от меня работник магазина наводил порядок на полках, расставляя брошенные посетителями книги. Я буквально кожей чувствовал, что он не сводит с меня глаз. Поначалу я оскорбился – уж не принял ли с меня за воришку? – но стоило мне посмотреть в его сторону, как он почти смущенно отвернулся. Я наклонил голову, читая заголовки на корешках, и боковым зрением снова уловил его пристальный взгляд – отнюдь не подозрительный, скорее ошеломленный и завороженный.
Я повернулся к работнику, и на этот раз он не отвел глаза. На мгновение повисла пауза: никто не хотел заговаривать первым.
Наконец он кашлянул и протянул мне книгу.
– Простите, сэр, не могли бы вы подписать?
Это было первое издание «Минорной тональности».
Я поставил подпись.
Эту подпись я тренировал двадцать лет и добился естественной небрежности, почти автоматизма. Так пишут только собственное имя. Работник магазина протянул мне
Я вернул книгу; работник взял ее дрожащими руками.
– Поверить не могу, что это вы. Я прочел все ваши книги от корки до корки. Вы изменили мою жизнь: благодаря вам я захотел стать писателем.
Я улыбнулся и благодарно кивнул.
– Спасибо. Рад, что вам понравилось.
– Можно угостить вас в баре, если вы не очень заняты?
– Благодарю за приглашение, но мне пора. Буду признателен, если вы не выдадите моего присутствия, пока я не уйду.
* * *
Я увлекся сочинительством еще в старших классах и с тех пор написал восемь романов, сорок два рассказа, три сценария и одну-две пьесы. Ни страницы не было напечатано. От литературных агентов приходил отказ за отказом. Мои сюжеты критиковали как пресные и банальные. Стиль называли «бледным подражанием Дону Свонстрому». Меня обвиняли в плагиате, и, признаюсь, в ранних произведениях без него не обошлось. Я был одержим этим человеком – считал его гением, искуснейшим мастером пера, способным потягаться с самим Шекспиром.
Я ежегодно читал и перечитывал все, что написал Дон Свонстром, иногда в хронологическом порядке, а иногда – в зависимости от того, в какое время года мне впервые попало в руки конкретное произведение. Например, я читал «Сталь и стекло» зимой восемьдесят восьмого, сразу после публикации, и для меня книга навсегда останется зимней. Помню, как сидел на лыжной базе у большого окна с видом на склоны. Друзья увлеченно утюжили снежные склоны, а я сидел в кресле и листал страницу за страницей, неровно дыша и кусая ногти. Воображаемый мир поглотил меня с головой. Я не мог понять, откуда у автора – моего ровесника – столько зрелости и мудрости. В глубине души я завидовал ему и злился, что сам не в силах хотя бы приблизиться к уровню «Стали и стекла».
Летом тысяча девятьсот девяносто второго года я дважды подряд прочел «Бумажных тигров»: закончил, вернулся на первую страницу и начал заново, теперь уже конспектируя. Тому, кто никогда не переживал подобного, трудно описать этот судьбоносный миг, когда за чтением ты вдруг понимаешь, что автор заглянул тебе в душу и облек в слова все твои беспорядочные и противоречивые мысли. Казалось, Дон Свонстром – мой двойник, только более яркий и лучше осознающий свою суть.
В романах Свонстрома не было фабулы и линейной хронологии. Его книги содержали идеи, помещенные в узнаваемый, но слегка съехавший с катушек мир. Автора нередко критиковали за то, что его герои не испытывали нормальных человеческих чувств – именно за это я так ценил его творчество. Каждый человек в романе Свонстрома олицетворял философскую концепцию, способ обработки и восприятия информации. Его персонажи общались между собой заумными фразами, совершенно не раскрывающими их характер. Одной из центральных была тема тайных заговоров и махинаций, скрытых шестеренок, приводящих в движение современный мир.