аа
Шрифт:
Самой значимой для меня книгой стала «Выход здесь», отчасти из-за того, в какой момент жизни она попала мне в руки. Тогда я разводился второй раз; собственные дети отказывались при мне улыбаться и не замечали моего присутствия: видимо, их мать наговорила обо мне гадостей. Я работал в издательстве – писал аннотации, которые печатают на обороте книги, чтобы привлечь потенциального читателя. Работа была для меня полным унижением. Поначалу я рассчитывал, что она откроет мне двери в издательский мир, но вскоре узнал, что писателей вокруг пруд пруди, и у каждого припасен роман или два. Для меня было пыткой наблюдать, как мои коллеги публикуются и один за другим уходят из офиса
Моя жизнь неуклонно катилась под откос. Казалось, падение длится долго, как в замедленной съемке, но на самом деле оно заняло только пять месяцев.
Сначала в издательстве провели сокращение штатов из-за финансового кризиса и мою должность объявили ненужной. Я никак не мог найти новую работу, и жена решила, что больше не хочет со мной жить. Самое ужасное – я разучился писать: сколько ни пытался, не выходило ни строчки. Я все глубже утверждался в мысли о своей посредственности.
Некоторые убеждения особенно живучи; когда они все-таки испускают дух, тебя трясет и колотит, будто в груди бьется миллион бабочек. Это состояние похоже на смерть, на бесконечное падение. Как только все проходит, ты остаешься лицом к лицу со своей неприкрытой сущностью. Кому-то удается выйти из этого горнила обновленным, но большинство окончательно теряет веру в себя.
«Выход здесь» опубликовали во вторник, двадцать девятого января две тысячи восьмого года. Поначалу роман не вызвал у меня интереса: раньше я искал в книгах спасения от реальности, а теперь мне хватало крутых виражей в своей собственной жизни и воображаемые коллизии привлекали куда меньше. Но стоило прочесть первую главу, и я пропал. Я читал книгу с остервенением, жадно глотая и впитывая каждую строчку. Так некоторые читают Библию – в надежде постичь, кто они и в чем смысл жизни.
Судя по всему, творческий кризис настиг меня и Свонстрома одновременно, быть может, в один и тот же миг. Раньше он каждые два года, как часы, выдавал свежий роман. «Выход здесь» стал исключением; после него Свонстром умолк. Вероятно, он переживал острый творческий кризис, и этот факт всерьез меня беспокоил.
Когда твоя жизнь состоит из длинной череды поражений, ты готов ухватиться за любой шанс разорвать порочный круг и прекратить таскать свое измученное тело на опостылевшую работу. Такой шанс мне всегда давали книги Свонстрома. После каждого нового романа я год и одиннадцать месяцев жил ожиданием следующего.
Более того, книг мне было мало. Я хотел знать все об их авторе. Свонстром за всю жизнь не дал ни единого интервью, и я по крупицам вылавливал информацию о нем в газетах и журналах. После каждого нового романа в прессе выходили статьи, где развернуто разбирались идеи автора, скрытые в его насыщенном тексте. Однако сам писатель оставался в тени, вечно недосягаемый. Видите ли, Дон Свонстром был величайшим в литературе затворником. О нем практически ничего не было известно, кроме нескольких личных писем, проданных с аукциона по семьдесят пять тысяч долларов за каждое; и даже в этих письмах он оставался крайне сдержанным.
Достоянием публики была единственная фотография: случайный кадр времен учебы Свонстрома в выпускном классе, напечатанный в школьном альбоме. Примечательно, что на портретное фото для альбома Свонстром не снялся; на его месте красовались жирные буквы «Нет фото». Вот и все, что перепало поклонникам, – снимок, где улыбающийся Свонстром сидит на трибуне, вероятнее всего, на футбольном матче. Несмотря на отсутствие канонической красоты, в его лице была серьезность, которая
Совершенно заурядная внешность.
Подобное отрешение от мира требует невероятной самоотдачи и целеустремленности. Я понимаю – исчезнуть на год или два, но не на двадцать пять. Для такого акта, в котором помимо личных мотивов содержится и некий политический жест, нужен почти религиозный фанатизм. Как у буддийских монахов, которые совершили самосожжение в Сайгоне. Это мощное, пугающее и вполне однозначное послание миру: наше общество непригодно для жизни, а значит, физическое тело надлежит либо отринуть, либо уничтожить.
* * *
Я вышел из магазина воодушевленный и направился прямиком домой, где стал внимательно изучать свое лицо перед зеркалом. Прежде я совершенно не замечал сходства с писателем, но ведь изнутри трудно ощутить, какими нас воспринимают окружающие. Я поднес фото из альбома к лицу и улыбнулся, копируя Свонстрома. От осознания, насколько мы близки внешне, мне стало не по себе.
Возможно, раньше сходство от меня ускользало, потому что я никогда не улыбался перед зеркалом. Я всегда видел там забитое ничтожество, а теперь возможность взглянуть на себя другими глазами открыла передо мной новые горизонты. Вдобавок я так старательно выстраивал образ Свонстрома у себя в мыслях, что не догадался поискать общие черты во внешности. Но когда я сравнивал свое отражение с его фотографией, то казалось, из зеркала на меня смотрит повзрослевший Дон Свонстром.
Иногда перед принятием решения ты словно стоишь на краю пропасти с парашютом за плечами. Разбиться тебе, скорее всего, не грозит, но за мгновение до прыжка ты как никогда ясно осознаешь, что назад дороги не будет. Именно так я себя чувствовал, когда в моей голове начал вырисовываться план. Я старался размеренно дышать, в надежде унять бешеное сердцебиение. Стоит мне шагнуть вперед, в открытое пространство, как земля под ногами исчезнет. Я буду оторван от прежней опоры, подвешен в воздухе, как марионетка без ниток, а внизу будет ждать неизведанное.
Мой план требовал немедленного и решительного воплощения. Я знал, что в конце меня ждет полное фиаско, но надеялся до того прожить другую жизнь – не идеальную, но все же лучшую, чем сейчас, своего рода жизнь после смерти меня нынешнего. Да, Икар упал на землю, когда слишком приблизился к солнцу, но то было славное падение. Только представьте себе эту картину – опаленные крылья, бессильно трепещущие в облаке искр и пепла за миг до начала долгого и фатального снижения. Пожалуй, мой последний полет обещал быть не менее грандиозным.
* * *
Инсценировать кражу со взломом не составило труда. У меня в доме был кабинет, куда я складывал все свои печатные материалы, личные и рабочие, – своего рода архив. Там хранились экземпляры всех книг, к которым я писал аннотацию (за двадцать лет их скопилось более четырехсот), а также мои рукописи, аккуратно упакованные в большие коробки. Плоды литературных трудов за всю жизнь – моя душа и моя суть, перенесенные на бумагу.
Все материалы были перечислены в моей страховке, и в случае их потери или кражи я мог подтвердить, что в кабинете действительно содержались тысячи и тысячи печатных страниц. Нигде не указывались конкретные названия, однако неоспоримые доказательства пропажи было легко предъявить.