Абандон. Брошенный город
Шрифт:
– Выйдете замуж?
– Боюсь, мужчины меня больше не привлекают.
Глория отрезала кусочек ростбифа.
– Как тебе удалось стать такой респектабельной? – спросила Розалина.
– Влюбилась в хорошего человека.
– Таких ведь немного осталось, а?
Они танцевали вальс «Блэк хоук»: музыканты наяривали вовсю, и высокие шнурованные ботинки и сапоги-«дымоходы» резво отстукивали по половицам. Выглянув за плечо мужа, Глория увидела, что Розалина сидит одна в кресле-качалке у плиты.
– Какой позор! – вздохнула миссис Кёртис.
– Ты
– Не смотри так. Она – человек.
– Ты позволяешь людям копаться в твоем прошлом?
– А ты позволяешь людям обращаться со мной так, словно я пустое место?
Они столкнулись с Илгами.
– Извините, Костоправ, – сказал Кёртис.
– Веселого вам Рождества, шериф! Вижу, вы в полной боевой раскраске. Мэм… – Доктор приподнял шляпу.
Затем они вырвались наконец из толпы.
– Эта женщина – не моя забота, – сказал Иезекиль.
– Твоя забота – приличное поведение. Иди и потанцуй с нею, – велела ему жена.
– Черта с два!
– Зек!
Шериф оглянулся через плечо и с облегчением прошептал:
– Благослови его Господь!
Глория обернулась и увидела, как Розалина поднимается из кресла в ответ на приглашение Стивена Коула. Через несколько секунд шлюха и проповедник уже отплясывали вместе со всеми.
Глава 9
Пешеходную дорожку, по которой Кёртисы возвращались домой, расчистили не далее как утром, но к вечеру снега на ней было уже едва ли не по колено. Глория спрятала руки под шерстяную накидку. Если не считать танцзала, где еще продолжалось веселье, весь город накрыла та безумная тишина, что неизменно устанавливалась в самые худшие метели. На улице не было ни души, и мело так, что они едва видели свет ближайшего фонаря. Присутствие других источников света лишь слабо угадывалось.
Дверь гостиницы, когда супруги подошли к ней, украшали отметины от снежков – здесь резвилась детвора. На другой стороне улицы светились окна салуна, и оттуда же доносились звуки рождественской песни, исполняемой на расстроенном пианино. Они вошли в темный вестибюль. За регистрационной стойкой никого не было, поскольку хозяин заведения уехал из городка еще три месяца назад. Стряхнув снег с накидки, Глория последовала за Иезекилем вверх по лестнице.
Как и в вестибюле, в коридоре было пусто и темно. Пара остановилась перед номером шесть, единственным, из-под двери которого сочился свет.
Шериф постучал. На стук никто не отозвался, и он, подождав немного, постучал еще раз.
– Думаю, она не ответит, – прошептала его жена.
– Миссис Мэдсен! – сказал Иезекиль. – Это Зек и Глория Кёртис. Мы оставим здесь кое-что для вас. С Рождеством.
Глория поставила на пол корзинку с двумя апельсинами, банкой сардин и кусочком шоколадного торта с праздничного стола. На клочке бумаги она написала: «Веселого Рождества и счастливого Нового года – от ваших друзей Кёртисов».
После этого супружеская пара спустилась вниз, вышла из гостиницы и побрела дальше по снегу.
– Видел сегодня Ооту [4] Уолласа, – сказал Иезекиль. –
– И что он? – спросила миссис Кёртис.
– То же, что и всегда. Мол, Натан и остальные в последнюю минуту решили не ехать – опасаются непогоды. Я назвал его отъявленным лгуном.
– А что, по-твоему, на самом деле случилось?
4
В оригинале данный персонаж носит имя Oatha. Сам автор рекомендует произносить его как «Ooooooothu, с длинным О». Переводчик и редактор решили оставить это имя в варианте Ооту.
– Не знаю, Глори, даже не представляю. Но этот парень – нехороший тип. Злобный, коварный.
– А если вдруг окажется, что Натан был с ним?
– Я, может, и шериф, но такие дела не в суде решаются.
Они свернули в боковую улочку и зашагали по протоптанной в снегу дорожке. В окнах домишек на склоне – тех, где еще остались жильцы, – горел свет: семьи собирались у каминов. В разыгравшемся буране одни лишь эти огоньки оставались крохотными островками тепла.
– Мне нужно предупредить тебя, Иезекиль, – заговорила Глория. – Я хочу сказать кое-что о нашем мальчике.
Шериф остановился и повернулся к жене. Было так темно, что он видел только белки ее глаз.
– Повторяю, мы не говорим об этом. – Голос его дрогнул, выдав не злость, но горечь, и у Глории перехватило горло.
– Мне нужно сказать кое-что, Зек. Тебе не обязательно ничего говорить…
Муж взял ее за руки.
– Я не желаю этого слышать.
– Но мне это нужно. – Глаза женщины блеснули, наполняясь слезами. – Я не могу так жить, делая вид, что так было всегда. Прошел только год, и я по нему скучаю. Это все, что я хотела сказать. Я так скучаю по Гасу, что не могу дышать, когда думаю о нем. – Иезекиль шмыгнул носом и отвернулся. – Мне пусто на душе, Зек, потому что мы не говорим о нем. Лучше от этого не становится. Мы забываем его, но хотим ли мы забыть о нашем сыне?
Кёртис сел на снег.
– Я не забываю Гаса, дорогая. Ничто на этом Богом проклятом свете не заставит меня забыть моего мальчика.
Супруга шерифа опустилась на колени рядом с плачущим мужем.
– Думаешь, мы увидим Гаса, когда умрем? – спросила она.
– Глори, если б я верил в это, я бы еще год назад разнес себе голову. Мне ума на такое не хватает. Ну зачем ты меня мучаешь?
– Потому что я даже не помню, как он выглядит! У меня в голове пятно вместо лица. Помнишь, я хотела его портрет, а ты не разрешил?
– Да. Помню.
– Черт бы тебя побрал, Зек!
Ветер, переменившись, бросил женщине в лицо пригоршню колючего снега. Она отвернулась. Иезекиль говорил что-то, но Глория его не слышала. Она наклонилась к мужу и спросила, что он сказал.
– Сказал, что он был мне выше колена. Закрой глаза и, может быть, увидишь его. У него были чудные волосики, с рыжинкой, и кожа такая белая… как молоко. И твои глаза. – Кёртис откашлялся и снова вытер лицо. – Когда я… Господи… когда я целовал Гаса в шейку, мои усы щекотали его, и он… он заливался смехом и кричал: «Не надо, папа!»