Аббат
Шрифт:
— Так эта стрела из его колчана? Она пущена из лука моего брата? А я-то надеялась на его возвращение из Франции как на единственное или по крайней мере наиболее быстрое средство к моему освобождению! И даже когда я услышала, что он захватил в свои руки управление государством, я все еще полагала, что он постыдится править, прикрываясь моим именем.
— Я должен получить ваш ответ на требование Совета, миледи, — настаивал лорд Рутвен.
— На требование Совета? — повторила королева. — Скажите лучше — на требование шайки разбойников, которым не терпится разделить захваченную добычу. На такое требование, да еще переданное устами изменника,
— Я надеюсь, миледи, — заметил лорд Рутвен, — что неприемлемость для вас моей особы в качестве посла не усиливает вашего сопротивления в данном вопросе. Вам следовало бы помнить, что за смерть вашего любимца Риччо
Глава рода Рутвенов поплатился жизнью. Мой отец, который стоил дороже целого графства столь подлых лизоблюдов, так и умер в изгнании, убитый горем.
Королева закрыла лицо руками и, опустив голову, заплакала так горько, что слезы ручьями заструились по ее тонким белоснежным пальцам, которыми она старалась их скрыть.
— Милорды, — вмешался сэр Роберт Мелвил, — к чему такая жестокость? С вашего разрешения, нас послали сюда не для того, чтобы воскрешать старые обиды, а для того, чтобы найти пути к устранению новых бедствий.
— Сэр Роберт Мелвил, — ответил Рутвен, — нам лучше известно, с какой целью нас послали сюда, и потому было совсем не обязательно навязывать нам ваше общество.
— Ей-богу! — воскликнул Линдсей. — Я так и не пойму, зачем нам был подсунут этот мягкотелый добряк, разве что вместо сахара, которым аптекари подслащивают капризным детям целебные, но горькие пилюли. По-моему, это напрасный труд там, где есть другие средства заставить проглотить лекарство.
— Нет, милорды, — возразил Мелвил, — вам достаточно хорошо известны данные вам секретные инструкции; я же, мне кажется, лучше всего выполню свой долг, стараясь посредничать между вами и ее величеством.
— Молчите, сэр Роберт Мелвил, — сказала королева, поднимаясь с пылающим от возмущения лицом. — Дай мне платок, Флеминг! Я стыжусь, что этим изменникам удалось так взволновать меня. Скажите, надменные лорды, — продолжала она, вытирая глаза, — на каком основании королевские вассалы осмеливаются оспаривать права богопомазанной государыни, хотят изменить присяге, которую они ей принесли, и лишить престола ту, которой он был дан божьим соизволением?
— Миледи, — ответил Рутвен, — будем говорить откровенно: ваше правление, начиная с роковой битвы при Пинки-Клю, когда вы еще младенцем лежали в колыбели, и до настоящего времени, когда вы стоите перед нами зрелой женщиной, оказалось сплошной цепью трагических утрат, бедствий, гражданских смут и внешних войн, каких еще не знала наша история, французы и англичане единодушно избрали Шотландию ареной битв, в которых они решают свои собственные исконные споры. У нас же каждый готов поднять руку против своего родного брата; ни один год не проходит без мятежа и резни, изгнания вельмож и преследования горожан. Мы не в силах этого больше выносить, а потому, как королеву, которой бог отказал в умении прислушиваться к мудрым советам и на чьи действия и планы никогда не падало его благословение, мы просим вас уступить другому лицу управление и руководство страной, чтобы спасти хоть остатки этого обезумевшего королевства.
— Милорд, — ответила Мария, — мне кажется, что на мою злосчастную и обреченную голову вы взвалили вину за такие бедствия, в которых, с гораздо большим основанием, я могла бы обвинить ваши собственные строптивые, дикие и неукротимые нравы — ту неистовую свирепость, с которой вы, шотландские магнаты, вступаете в распри друг с другом, не останавливаясь в гневе ни перед какими жестокостями, сурово мстя за ничтожные обиды, пренебрегая мудрым законом предков, запрещающим подобные жестокости, восставая против законной власти и ведя себя так, как если бы не существовало короля в стране или, точней, как если бы каждый был королем в своих собственных владениях. А теперь во всем этом вы вините меня — ту, чья жизнь была отравлена вашими раздорами, чье спокойствие было нарушено, чье счастье было погублено. Разве не приходилось мне скакать через леса и горы с горсткой преданных мне людей, чтобы восстановить мир и устранить притеснения? Разве я не носила кольчугу на теле и пистолеты в седле, поневоле изменив женственности и достоинству королевы, чтобы личным примером воодушевить своих приверженцев?
— Мы согласны, миледи, — возразил Линдсей, — что смуты, вызванные вашим же дурным управлением, могли порой потревожить вас, когда вы веселились среди ряженых и бражников, могли прервать вашу идолопоклонническую мессу или иезуитские наставления какого-нибудь французского посла, но самое длительное и тягостное путешествие, если только память мне не изменяет, ваше величество проделали из Хоуика в замок Эрмитаж, а послужило ли оно благу государства или хотя бы вашей собственной чести, останется на совести вашего величества.
Королева повернулась к Линдсею с невыразимой мягкостью и бросила на него один из тех обольстительных взглядов, которые дало ей в дар небо как бы для того, чтобы показать, как бессильны порой самые могучие женские чары.
— Линдсей, — сказала она, — вы не говорили со мной столь суровым тоном и с такой грубой насмешливостью в тот ясный летний вечер, когда мы с вами стреляли по мишеням, соревнуясь с графом Маром и Мэри Ливингстон, когда мы выиграли у них ужин в укромном садике в Сент-Эндрюсе. Тогда властитель замка Линдсей принадлежал к числу моих друзей и клялся вечно быть моим верным защитником. Чем же я обидела графа Линдсея? Или, быть может, почести изменили его нрав?
При всей жестокой бесчувственности Линдсея его, видимо, тронула эта неожиданная жалоба, но он почти тотчас же ответил:
— Всем известно, что вы, ваше величество, в то время кого угодно могли лишить рассудка. Ну что ж, я был не умней других. Но уже очень скоро более занятные люди и более искусные царедворцы оттеснили в сторону меня с моей грубоватой преданностью, и, по-моему, ваше величество еще помнит, как мои неуклюжие попытки усвоить приятные манеры доставили много веселых минут придворным хлыщам, вашим четырем Мариям и француженкам.
— Милорд, я сожалею, если оскорбила вас своей неуместной веселостью, — промолвила королева. — В качестве оправдания могу лишь сказать, что это было совершенно непреднамеренно. Вы полностью отомщены, — прибавила она со вздохом, — ибо веселостью я уж никогда больше никого не оскорблю.
— Наше время истекает, миледи, — напомнил лорд Рутвен. — Я вынужден просить вас решить тот важный вопрос, который я вам изложил.
— Как, милорд! — воскликнула королева. — Я должна ответить сразу, не получив ни минуты на размышление? Неужели члены Совета, как они себя именуют, думают, что я соглашусь на это?