Аббатиса Клод
Шрифт:
– Только не напоминайте ей о тетушке Ванессе, да упокоится душа её с миром. Хоть старая аббатиса и покинула этот бренный мир уже более года тому назад, но настоятельница все ещё очень сильно грустит по своей тетушке.
Кевин закивал в знак согласия и осторожно постучал в дверь кельи. Послышался ответ. Сердце бесстрашного воина забилось чаще, с тайной радостью и тревогой он тихо открыл дверь.
В келье был полумрак. Единственное узкое окно выходило на север, и солнечные лучи никогда не касались стен этого мрачного жилища. Кевин оглядел комнату. В дальнем углу он заметил темный силуэт женщины.
– Мои воины привезли вам немного зерна и ещё… что-то там удалось собрать… на зиму… – он запнулся и замолчал.
Возникло тягостное молчание. Как всегда он сам всё испортил! Вместо того, чтобы сказать доброе и ласковое слово женщине, которая уже много лет была ему небезразлична, он ведет себя, как глупый невоспитанный мальчишка.
Аббатиса Клод незаметно улыбнулась, видя досаду и смущение отважного шотландца. Она тихо подошла к воину и попыталась заглянуть в его глаза. Сделать это было непросто. Кевин низко склонил голову, и густые волнистые кудри закрыли от женщины блеск его черных глаз. Аббатиса оставила попытку примирения. Она знала, что любой их разговор всегда оканчивался одним и тем же: упрямый шотландец уходил, громко хлопнув дверью. Его манеры оставляли желать лучшего. Женщина вздохнула и отвернулась к окну.
– Я очень благодарна вам, сэр Кевин. Вы опять бескорыстно помогаете монахиням. Господь отблагодарит вас за вашу доброту, – тихо произнесла аббатиса Клод.
– Когда это будет…, – раздраженно буркнул воин, но женщина услышала его ответ и изумленно подняла брови. Кевин смутился ещё больше и поспешил пояснить нечаянно брошенные слова. – Я хотел сказать, миледи, что я делаю это не ради ваших монахинь, а ради…
Бьюкенен окончательно запутался в своей немногословной речи и с досады сжал кулаки. Но и этих слов было достаточно, чтобы аббатиса плотно сжала губы.
– Как это, не ради моих монахинь? – зашептала она сквозь зубы. – Как вы можете так говорить? Я каждый раз превозношу перед послушницами хвалебную и благодарственную молитву в вашу честь! Ведь если бы не вы и ваши воины, еще неизвестно, чтобы стало со всеми нами! Не ради них! А ради кого? …
Бьюкенен резко поднял голову и устремил пламенный взгляд на аббатису. И без слов можно было понять, что хотели сказать любящие глаза бесстрашного шотландца. Аббатиса Клод вскинула правую руку, как будто хотела защитить себя от этого пронзительного взгляда, и устало опустилась на деревянную скамью, стоявшую возле окна.
– Не надо.
Взгляд её потух, плечи поникли, и вся она словно замерла. Минутная вспышка гнева отняла у аббатисы последние силы, которые еще оставались после бессонной ночи. Кевин неслышно приблизился к женщине.
– Всё, что я делаю для аббатства, миледи, я делаю это ради вас, и вы это знаете. Я очень хорошо помню вашу просьбу, когда шесть лет назад вы явились сюда и остались здесь насовсем. Вы просили меня не тревожить ваше сердце и вашу душу, и я поклялся, что сдержу данное вам обещание. Но у меня тоже есть сердце, миледи! И я хочу, чтобы вы знали: если вам потребуется моя жизнь, вы можете смело распоряжаться ею, как вам будет угодно потому, что она принадлежит вам, – и, не дожидаясь ответа, с этими словами Кевин Бьюкенен быстро развернулся и направился к двери.
Аббатиса Клод вскочила со скамьи и почти прокричала в спину упрямого шотландца.
– И не называйте меня больше миледи, у меня есть другое имя!
Кевин на мгновение остановился, выпрямил свои огромные сутулые плечи, от чего стал казаться ещё выше, и вышел из кельи, громко хлопнув дверью. Разговор удался! Аббатиса опустилась обратно на скамью и закрыла лицо руками. Сейчас, когда никого не было рядом, она могла позволить себе немного всплакнуть. Она плакала тихо, без надрывных рыданий и протяжного воя. Она плакала так, как, наверное, плачут дети: от малой обиды и большой жалости к себе, от неизвестности и пустоты.
В дверь громко постучали. Аббатиса Клод быстро вытерла слезы и произнесла:
– Входите!
На пороге появилась матушка Моти. Худая, почти хрупкая, пожилая монахиня вошла с поклоном и быстро защебетала:
– Матушка настоятельница, требуется ваше присутствие. Повозки уже разгружены, мешки с чечевицей и просом уложили в малый погреб, там суше. Сыры и масло разместили в большом погребе, там холоднее. А вот, что делать с зерном, ума не приложу…
– А что с ним? – поинтересовалась аббатиса.
– Спуститесь во двор и сами увидите, – предложила монахиня.
Когда аббатиса Клод спускалась по каменной лестнице монастыря, за воинами Бьюкенена уже закрывались ворота. Монахини, а их было больше полсотни, вышли во двор, чтобы проводить шотландцев домой, и теперь нехотя возвращались к своим обязанностям. Но, увидев аббатису, все устремились к ней навстречу, чтобы поделиться нежданной радостью. Аббатиса Клод для каждого нашла ласковое слово и со всеми разделила общую надежду на теплую и неголодную зиму.
Осмотрев мешки с зерном, настоятельница задумалась. Это оказался ячмень, да к тому же заметно наклюнувшиеся зерна уже были готовы к посеву. Крестьяне не пожалели для аббатства самого дорогого: будущего хлеба. Монахини тихо шептались в стороне, поглядывая на настоятельницу.
– Матушка Моти, – позвала аббатиса Клод. – Если завтра будет такой же тихий день, как сегодня, мы сможем высеять этот ячмень под зиму.
Монахиня только всплеснула руками.
– Господи Иисусе, так ведь уже ноябрь скоро. Поздно кидать в остывшую землю такое зерно, матушка настоятельница. Уж лучше мы его зимой съедим.
– Ничего не поздно, – настаивала на своём аббатиса. – Погода пока стоит теплая, а зерно вот-вот проклюнется. Пока настанут холода, и зеленые ростки успеют показаться. Зато летом у нас будет столько зерна, что проживем еще один год не голодая, и раздадим всем беднякам.
– Это уж точно, это уж раздадим… – прошептала себе под нос матушка Моти и отправилась на конюшню проверить: накормили монашки лошадей или нет.
На следующий день все жители аббатства вышли в поле. Погода стояла такая, словно земля прощалась с теплой и нежной осенью. Не было ни одного дуновения ветерка, а на голубом небе тихо проплывали пушистые облака.