Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4
Шрифт:
— Кузиночка, а может быть, он заболел со страху, когда все узнал на заседании Совета?
Эйридика почувствовала мгновенное охлаждение к ребенку.
— Со страху? Он? Никогда!
Мягко мерцающие глаза, бледные пальцы с плоскими лиловатыми ногтями, шелковистые пепельные волосы бобриком… перед мысленным взором Эйридики Борис прогуливался, как живой. «Разве он может испугаться, он, такой преданный чистой красоте?» — (Дочь Эвгелеха с детства приучила себя мыслить пышно и многословно, как мыслят героини романов из античной жизни).
Но море слез снова заворочалось в груди;
Беспомощный ужас перед возможностью разлуки пригнул женщину к твердым подушкам; сжавшись комочком, она тонко заплакала в голос.
— Кузиночка, я пойду кушать.
Маленькая Найон заскучала. Она выскользнула на террасу, освещенную желтой пылью заката, постояла на лестнице и мокрым садом пошла к дому инженера.
В комнате Эйридики быстро темнело. В прежние дни в этот час Эйридика сидела у окна ровно, как в стальном корсете, с крепко сжатыми на коленях руками ждала Борисовых шагов.
Просыпаться — помнить… Засыпать — помнить… Умереть, господи… Боренька…
Задыхаясь от наболевшего моря в груди, она накинула шарф, выскользнула на террасу, постояла на лестнице и мокрым садом побежала в сторону заводских дач. В зеленых сумерках, окружавших круглые белые дома, было пусто и тихо. По красному гравию прыгали, вздрагивая эгретками, полосатые как зебры, удоды. Впотьмах раздраженно бормотала полусонная вода канала. Эйридика металась от аллеи к аллее.
Борис никогда не видел ее такой похожей на обыкновенную домашнюю женщину. Он съежился в качалке и сцепил восковые пальцы.
— Как же быть?.. Быть-то как же?.. Господи!..
Качалка была скрыта от зрителей кустами буксуса, и Борис мог спокойно заниматься своим отчаянием. Проказа уже, должно быть, отметила его, несмотря на прививку, он успел уверить себя в этом. Но первая заповедь «неулыбающейся Республики» — брезгливость — была воспринята им как нельзя лучше: она и раньше, в простые времена, была одной из черт бедного поэта. Что теперь делать с Эйридикой? — только бить! На минуту в сознании сверкнула поэтическая мысль: «Если бы я был сильным, я мог бы сказать ей: ты — Эйридика, а я — Орфей, и я выведу тебя из царства мертвых в дневные просторы».
Но греческий миф потонул в хаосе детских ужасов. Буксусные кусты раздвинула нежная рука.
— Здравствуйте, поэт. А я гуляла и не думала увидеть вас.
Борис перевел дыхание.
«Слава богу, она будет ломаться. Никаких сцен…» — говорить вслух он еще не был в состоянии.
Женщина села на ручку качалки.
— Слушайте, вы видите, какие у меня красные глаза. Я плакала. У меня умерла та собака.
Борис попробовал голос:
— Бедная девочка!
— Кто? Собака?
— Нет, вы.
«Наш разговор уже освещает изящная, меланхолическая улыбка, — подумал поэт. — Быть грубым с аристократкой органически не могу».
Внезапно аристократка переменила фронт.
— Борис, хороший мой!
— Ну?
Она широко поглядела ему в глаза…
— Алло, я слушаю.
— Борис, вы знаете все.
Он вздрогнул, будто его уличили в чем-нибудь:
— Что, все?
— Я говорю о последнем заседании совета. Вам разоблачили тайну.
Поэт закрыл лицо руками. Женщина мужественно ждала. Когда Борис открыл лицо и поднялся с качалки, он был бледен, как пыль.
— Я хочу побыть дома, — жалобно сказал он. — Мне надо думать, как быть.
Отойдя на порядочное расстояние, он обернулся и на всякий случай сказал таинственно и страстно: «Я люблю вас. О, я люблю вас».
Эйридика пошла в свою сторону, прижимая к щекам прохладные руки. За ней победоносно струился белый шарф. По бокам красного гравия прыгали незамеченными полосатые удоды. Он любит! Он будет любить!
Она стала было напевать своим детским голосом, но снова омрачилась и поспешила к дому. На террасе Эйридику встретила визгом круглая курчавая собака. Эйридика взяла ее на руки. В комнате уже переливался ясный зеленоватый свет. Круглая собака радостно облизала подбородок девушки. Эйридика со вздохом поглядела в голубые глаза свежей, уютной сучки.
— Я должна, — стиснув зубы, сказала дочь Эвгелеха, — я должна, пойми меня. Я не могу солгать Борису. Я сказала, что ты уже умерла.
Она со стоном сдавила косточку у собачьего кадыка. Животное истерически взлаяло и захрипело.
— Нет, я не могу!
Бархатные подушки тоже не сумели ликвидировать собачью жизнь. Эйридика, дрожа и плача, сползла с подушки и вытащила из-под нее свою обреченную подругу. Сердце дочери Эвгелеха мучительно сжималось: ей почудилась на лице животного особливая, неуловимая печать близкой и роковой смерти.
— Иероним! Иероним! — нетерпеливо закричала девушка, снова выбежав на террасу. За поворотом аллеи показалась убранная вакхическими кудрями голова молчаливого и глупого садовника.
— Иероним! Я прошу… — она умоляюще протянула к нему свои знаменитые руки: — Иероним, унеси эту собаку далеко-далеко… Куда хочешь… Так надо…
Сдав ему на руки перепуганное животное, дочь Эвгелеха села к столу и угрюмо задумалась:
— Я слаба, как дочь земли, — безнадежно прошептала она.
Глава двадцать первая
УСПЕХИ
Дни шли как попало. Шумели сады. В послеобеденный час из стеклянной гимназии шествовали, не роняя ни книг, ни пеналов, тихие самолюбивые школьники. По вечерам сквозь листву просачивался русской рябиновкой прозрачный закат. Пленникам стало окончательно ясно, что колония прокаженных — маленький провинциальный городок, где живут ученые и неудачники. После окончательных психометрических испытаний друзей вызвали однажды в библиотеку, где и преподали им прокаженные инструкции. Арт был утвержден в назначении на химическую работу, Сергей испросил себе возможность работать с Артом; Джонни направили в распоряжение механических мастерских по установке новых машин; Козодоевского временно освободили от физической работы и поручили ему, как поэту, присмотреться к республике и написать соответствующую оду. Джелал должен был работать в отделе орошений; Галочке приписали усиленнее питание, Александр же Тимофеевич расхворался затяжным флюсом.