Абсолютная альтернатива
Шрифт:
Родзянко вошел вторым, Шульгин — третьим. Но первым, первым вошел Гучков.
Дальнейшая диспозиция не изменилась, оставшись той же, что и на переговорах с Рузским. Мы сели за небольшим столиком. Вокруг царили тепло и уют: зеленый шелк по стенам и мягкий электрический свет, изливающийся на него с потолка.
Политическую программу изложили мне, не стесняясь и сухо, суровым чиновничьим речитативом — почти дословно повторив слова командующего фронтом об отречении.
Мне оставалось лишь слушать и бессловесно кивать.
Вся эта игра с переворотами являлась не моим делом, ведь я не являлся русскими
И то, что ее конец вдруг явится столь ничтожной, позорной, ублюдочной данью, потаканием прихоти мелкой кучки интриганов, не рассчитавших бешенства голодной толпы, — было неправильно, не верно! Все было не так. Как будто Александр Великий скончался в начале своих славных походов. Как будто бы Цезарь умер от гриппа в Галлии, не перейдя Рубикон. Все это не укладывалось в голове…
И вдруг совершенно четко, как будто отщелкнув тумблером где-то в самой глубине чужого мозга, я понял ясно и чисто, словно увидев перед глазами картинку с потрясающим разрешением, в самых мельчайших деталях: такого нельзя было допускать!
— Я понял. Текст достаточно прост. Вы дадите мне время, хотя бы полчаса? — спросил я, выпрямившись из позы сгорбленного ничтожества и взглянув наконец на господ-депутатов в упор.
— Разумеется, Ваше Величество. — Гучков даже не улыбнулся.
— Прекратите паясничать, сударь, — прошипел Воейков. — Перед вами все-таки Император.
— А вы выметайтесь! — вскричал Гучков, чувствуя себя хозяином положения.
— Хватит, — попросил я.
Все замолчали. Воейков, бледный как тень. Самодовольный, но все же напряженный Гучков. Вспотевший под мундиром Рузский, а также Шульгин, монархист, немой, дрожащий как осиновый лист.
Я вышел.
Вагон-салон, как любой другой вагон любого поезда, пусть даже личного Его Величества императорского бронесостава, имел два выхода: первый — в который вошли «Господа», и второй — через который я только что вышел. Тамбур мог вывести меня в следующий вагон, предназначавшийся для сна и отдыха, — там я мог остаться наедине с самим собой. Двери вагонов, ведущие на перрон, были закрыты, вдоль линии дежурили солдаты Рузского. Не революционные солдаты и не толпа из рабочих, разграбивших арсенал, — обычные солдаты обычной армии, серьезные, спаянные дисциплиной, отнюдь не бунтовщики. Вероятно, я мог бы раскрыть сейчас дверь, кинуться вниз, закричать. Конечно, меня бы узнали, и тогда, вероятно, призови я на помощь, кто-то из монархически настроенных стрелков вступился бы за меня. Только смысл?
Рузскому подчинялся весь фронт.
Мозг лихорадочно соображал. Так вот о каком именно «критическом положении» меня предупреждал хронокорректор. Отпущенные мне семь дней я немыслимо заблуждался; с уверенностью, основанной на невежестве, я ожидал угрозы от всех: от социалистов, от рабочей партии, от бунтующих пролетариев, от гнева голодной толпы, от солдат гарнизона, не желающих воевать за «чуждые им интересы», от депутатов Думы, наконец, от промышленников и даже от зажравшихся аристократов. А оказалось… банальней.
Николая сверг заговор генералов!
Энциклопедияповествовала мне ясно о последующих событиях: после отречения Императора Дума — эти крикливые болтуны, способные лишь плести интриги, — не сможет удержать власть. А легитимности или веры у них, в отличие от меня, просто не хватит. Как только я поставлю подпись под отречением, все провалится в пропасть.
Только после отречения Императора рабочие партии начнут собирать отряды из пролетариев, только после этого, когда отпустятся вожжи, взбунтуется «красный флот». Только после этого начнутся солдатские мятежи, немыслимые в воюющей армии. Но пока еще не было ничего этого. Только кучка подонков в соседнем вагоне, демонстрации безработных в столице, стрельба в воздух резервных тыловых частей, не желающих отправляться на передовую.
Смешно. Но как я ни старался, я не смог преодолеть ту черту, которую не смог перейти и сам Николай Второй. Со всеми своими знаниями будущего, с моим «современным» взглядом и якобы более решительной волей я оказался бессилен против удара предателей в спину. Чуть более оперативные сборы в Ставке, чуть более быстрая отправка с «мнимыми» войсками на Петроград — и все. Результат тот же. Царь в западне, в окружении вражеских солдат с кучкой никчемных придворных. Через стенку сидят Гучков и Родзянко, я подпишу отречение. Или…
Кстати, что будет, если — «или»?..
Логика предписывала простейший выход: табакеркой в висок, как Павлу, удушение подушкой, как Петру Третьему. А проще — полет свинца в лоб. Двадцатый век, черт бы его побрал, это столетие неумеренного прогресса. Табакерки нынче не в моде.
Убьют. Потом объявят, что отрекся. Миллионы людей в губерниях и областях великой России не будут сличать подписи на бумагах. Есть телеграф. Есть газеты. Между прочим, предыдущее, «реальное» отречение, по данным энциклопедии, было написано Николаем на телеграфном бланке простым карандашом — не пером! Тем не менее это не помешало.
Наследником является малолетний Алексей, а значит — мое отречение в его пользу всего лишь формальность. Один выстрел мне в голову — и императором автоматически станет маленький больной цесаревич.
«Ну что же, Николай Александрович, — криво усмехнулся я, обращаясь к своему „альтер эго“, — мое присутствие тебя не спасло. Мы опять проиграли».
Или?..
Псалом 7
Каждый есть сам творец жизни своей, и да воздастся ему смерть, кою он заслужил деянием своим.