Абсолютное программирование
Шрифт:
И я медленно взлетел над Москвой. В конце концов, я ведь любил этот город, так почему бы мне хотя бы напоследок не взглянуть на него с высоты птичьего полета, о чем иногда мечталось, но не моглось, потому что это – не Нью-Йорк, в котором только заплати…
Где-то внизу остывало чужое мертвое тело. Санек рассказывал Жене про эвакуацию из Ханкалы. Иванов все так же одиноко стучал по клавишам. Половой гигант Генка Рогозин, забаррикадировавшись с Маринкой и Ольгой в комнате отдыха, умело подводил их обеих к оргазму на видавшей и не такое кожаной кушетке.
Чем выше я поднимался, тем более далекой становилась суета внизу. Это уже не мой мир. Исчерченный огненными строками проспектов, спящий город отпускал меня в мир другой, огромный и пока еще чуждый, но я хотел познать
…И я оказался в Тихом океане, прямо над Марианской впадиной. Черт знает, зачем мне это понадобилось. Вспомнил читанные в детстве книжки про Пикаров, Огюста и Жака, и батискаф, наполненный керосином. Жарко светило солнце, полный штиль выгладил сверкающую водную поверхность до далекого горизонта. После ночной моросящей Москвы контраст оказался слишком силен. Захотелось зажмуриться, как в детстве, выходя с дневного сеанса из темного кинотеатра на яркий свет. Внизу мерно дышала бездна, то поднимаясь ко мне водяным куполом, то проваливаясь, словно приглашая войти в себя. Я знал то, что находится там, под зыбкой границей двух сред, на каждом метре из одиннадцати с лишним давящих холодных тысяч. Но знать – одно, а нырнуть туда – совсем другое. И я медленно перешел сквозь дрожащую тонкую пленку из солнечного океанского полдня в светло-зеленый, густо настоянный на планктоне, прогретый приповерхностный слой. И позволил себе падать вниз, как падает брошенная с палубы туристского лайнера монета, как падает запеленатое тело с привязанным к ногам грузом, как падает обглоданный акулами скелет старого кита. Зеленые лучи, сконцентрированные волнами, бродили вокруг и сопровождали мое падение. Искрящейся взвесью играл в них планктон. Непрерывно поглощая живой бульон, резвилась рыбья мелочь. Жизнь кишела, жуя, посвистывая и трепыхаясь. Чуть ниже и в стороне прошли и канули в сумрак темные жуткие существа, ища достойной себя добычи. Солнечный свет становился все зеленее и гас.
А может, упасть туда, и там остаться до самого Судного дня? Лежать среди мертвой кашицы под бесконечным дождем новой мертвечины, падающей с черного тысячетонного неба? Тосковать по прожитой зазря и так глупо потерянной жизни? Радоваться каждой упавшей неподалеку монетке, как знамению Божию о том, что есть еще кто-то, кто живет там, наверху, и его жизнь, быть может, не так бездарна? А потом, после две тысячи восьмого, когда монетки перестанут падать, подняться наверх и вернуться в Москву, и увидеть ее пустую, разрушенную, и полететь потом, стеная, над безжизненной Землей?
Однако, куда же все-таки деваются души других умерших? Вот моя, например, при мне. Немного экстравагантно, но все-таки проводит свое свободное время. Но я не ощущаю никаких признаков того, что во Вселенной существуют еще такие же скитальцы. Это, по крайней мере, странно. За тот малый срок, что я мертв, в одной только Москве распрощались с жизнью, может быть, десяток человек. Кто в автокатастрофе – сам видел при отлете, – кто водку с рук на вокзале купил, а кому и от старости посчастливилось. А где те миллиарды, которые умерли раньше? А где те, которые еще не родились? Мы что, никак не контактируем друг с другом? И кто, в конце концов, все это организует? Господи Боже Праведный, Великий, Всемогущий, раз Ты, как выясняется, все-таки существуешь, то где Ты? Не пора ли заинтересоваться заблудшей овцой и препроводить ну если уж не в Рай, то хотя бы для начала в Чистилище? Если Ты про меня не вспомнишь, то я от одиночества и в Ад со временем запрошусь, а это не в Твоих интересах – программисты хорошие везде нужны.
…Я давно уже достиг глубины, куда никогда не проникали лучи Солнца. Зная, что это лишь малая часть пути вниз, я чувствовал неуют и страх. Мертвая вода. То, что в ней плавало, жрало экскременты, сыплющиеся сверху, и друг друга. Но было оно очаровательным. Чуть не каждый экземпляр считал своим долгом подсвечивать вечную ночь каким-нибудь бледненьким цветным огоньком. Рожденные в отсутствии всяких препятствий, в свободной воде, местные существа обзавелись невероятно сложными формами тел, с торчащими во все стороны выростами, удилищами, хлыстами, гирляндами, лохмами и рогульками. Все это великолепие, непрерывно питаясь и испражняясь, появлялось из тьмы снизу, проносилось сквозь тьму мимо меня и исчезало в такой же тьме вверху.
По мере моего падения живые формы менялись и беднели. Давление делало свое дело – черная вода все больше пустела. Однако мощь жизни оказалась такова, что и на самом дне, которого я достиг неожиданно быстро, под многокилометровым столбом воды, мутную неподвижную взвесь осадков все-таки бороздили какие-то бледные вяловатые существа. Прошло, наверное, чуть больше часа, как я покинул Москву, там все еще ночь, и мой никем не найденный труп остывает в холле пятого этажа. Виталий спит мордой вниз, не раздевшись, на диване в гостиной своей дачи. Виктор устало паркует «сааб» на платной стоянке. Ольга с Маринкой наконец-то вернулись на рабочие места и теперь одинаково дрыхнут за терминалами, отодвинув в стороны клавиатуры и положив головы на руки. Санек курит на крыльце и мрачно вглядывается в ночь.
А я лежу на дне Марианской впадины, и мне на всех них наплевать.
Захочу – пойду дальше, вглубь Земли, сквозь кору и мантию, к раскаленному ядру…
Однако, довольно мрачных глубин!
Я пронзил водяную толщу и вознесся над сверкающей гладью океана к белому горячему небу. Жаль, мой взлет не сопровождался фонтаном брызг, как пуск какого-нибудь «Полариса». Океан падал вниз, быстро покрываясь дымкой, и уже горизонт начинал заваливаться сам за себя, подтверждая правоту сожженных средневековых еретиков, и уже казалась близка последняя тонкая пленка стратосферных облаков, за которой фиолетовое небо усыпят звезды… И тут я опять передумал.
И оказался в Нью-Йорке. Душный день катился к закату. Американская пятница, по-ихнему «уик-энд». Когда она была русской, я еще жил. Какого черта я при жизни не ездил за границу? Ну ладно, при коммунистах имел статус невыездного, как памятник Минину и Пожарскому, но потом-то, в период демократической неразберихи, Виталий без труда себе загранпаспорт сварганил, мог бы и мне организовать. А как государственность российская опять стала привычным маразмом наливаться, так у меня запретные пять лет истекли, мог спокойно заявление подавать и ехать куда захочется. Все некогда дураку казалось, думал, вот то дело доделаю, да это закрою, а уж там и мир посмотрю. Ну вот теперь смотри, покойничек, да облизывайся, даже в бар не зайдешь ихнего дрянного пивка попить.
В душном вечернем Нью-Йорке, неторопливо плывя сквозь залитые багровым закатным светом манхаттанские горбатые джунгли, я ощутил острый приступ своеобразного дежавю, посещавшего меня иногда и раньше, может быть раз в год или даже реже того. Словно происходящее со мной в этот момент я раньше видел во сне. Мимолетное ощущение, вспыхивающее где-то на втором плане сознания в самые обыкновенные моменты жизни – во время разговора с кем-нибудь, или на совещании, или при делании какого-нибудь простого бытового дела. Ощущение вспыхивало и сразу же гасло, но после него оставалось и некоторое время ныло, как больной зуб, странное сомнение в единственности жизни, которой я живу. Наверное, подобными сбоями сознания идеалисты подпитывают свое ничем более серьезным не обоснованное мировоззрение. С другой стороны, не мне бы, бесплотному духу, проповедовать сейчас материализм.