Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой [Т.1]
Шрифт:
АА вспоминала опять приход Николая Степановича с Георгием Ивановым к ней перед вечером Петрополиса. Подробности этого у меня уже записаны раньше. АА добавила только, что она была очень тогда расстроена смертью брата (Андрей Андреевич отравился после смерти своей маленькой дочери). И что она совершенно не понимает, как мог Николай Степанович усиленно звать ее пойти с ним в Дом Мурузи — в веселое, для легкого поведения место — и обижаться, что она отказалась. Должен же он был понять, что получив такую печальную весть, веселиться не ходят. АА добавляет, что, конечно, разговор велся бы в иной форме, если б не присутствовал Г. Иванов. Присутствие Г. Иванова и очень стесняло разговор, и очень раздражало АА…
А на вечер Петрополиса, 10 июля, АА пришла, но Николай Степанович ушел оттуда до ее прихода. Она помнит,
Я спросил АА, когда она познакомилась с Наппельбаумами. АА ответила, что если их не было в группе девочек на вечере Петрополиса, то — после смерти Николая Степановича. До этого она вообще почти нигде не бывала и ни с кем не знакомилась.
АА думает, что Николай Степанович, так ясно чувствуя враждебное отношение к себе блоковской компании, вероятно, полуподсознательно относил к этой компании и АА. В действительности, конечно, этого не было, АА не была ни в каких "компаниях" вообще, держалась очень обособленно от всех и вела очень замкнутый образ жизни.
А ко всем этим разговорам нужно поставить в примечание то, что Николай Степанович боялся АА — всегда как-то боялся ее.
АА рассказывала об архиве своем и Николая Степановича в Ц. С., в сундуке. Бывало всегда так: уезжая на лето, АА производила чистку всех ящиков письменного стола. Все бумаги ненужные складывала в этот сундук (бумаги свои и Николая Степановича). Там накопилось очень много. В декабре 1917 года АА с Анной Ивановной ездила в Царское Село и взяла из этого сундука много писем, материалов — и своих, и Николая Степановича. Привезла их в Петербург. А потом, в 1918 году, Николай Степанович попросил у нее свои письма и бумаги, и она ему дала. Он взял их себе, и где они теперь — неизвестно. Пропали, вероятно. А в 1921 году, уже когда Николай Степанович был арестован, АА опять поехала в Царское Село, чтобы найти в архиве какую-то нужную ей бумажку. В доме уже было учреждение (Рабкрин). АА вошла и сказала, что она жила в этом доме и хочет взять несколько своих писем. Ей ответили — "Пожалуйста" (ее кто-то из служащих-царскоселов узнал). Она прошла наверх. Сундука уже не было, а бумаги валялись на полу — несколько писем Блока и т. д. АА, не имея возможности взять все, взяла только самое необходимое…
Да… Когда она вышла, этот узнавший ее служащий спросил ее о Николае Степановиче. "Правда ли, что Гумилев арестован?". АА ответила утвердительно и сказала, что он уже несколько дней как арестован.
Из разговора о Николае Степановиче я вспоминаю еще, что АА сделала предположение о том, не читал ли Николай Степанович "Les grotesques" Т. Готье в Африке в 11 году. Потому что после возвращения он говорил ей о разных формах стилей "Dantesque" и еще два назвал и предложил ей выбрать ту, которая ей больше нравится. АА выбрала "Dantesque", и Николай Степанович написал акростих "Ангел лег у края небосклона…", кот. должна быть, значит, в форме "Dantesque".
АА говорила о том, что Николай Степанович, читая Готье, который "открыл" французских поэтов, до этого забытых, стал сам изучать этих поэтов, обратился к ним — вместо того, чтобы воспринять от Готье только прием и, перенеся его на русскую почву, самому обратиться к русской старине — напр. к "Слову о полку Игореве" и т. д.
От этого и получился "французский Гумилев". Объясняет это АА исключительной галломанией, до сих пор существующей в России. То же происходит и в живописи. Так отчасти делает Бенуа (с французами, открытыми Гонкурами — Грез и др.). Правда, Бенуа параллельно с изучением французов изучает и русскую древнюю живопись — которая прекрасна (АА заговорила о русской иконописи, сказала, что какая-нибудь старинная икона — такое же совершенство, такое же высокое и тонкое произведение искусства, как, например, персидская миниатюра). Но у Николая Степановича есть период и "русских" стихов — период, когда он полюбил Россию, говоря о ней так, как француз о старой Франции.
Это — стихи "Костра" — "Змей", "Мужик", "Андрей
Правда, "Андрей Рублев" написан под впечатлением статьи об Андрее Рублеве в "Аполлоне" — впечатление книжное, но это нисколько не мешает отнести его к "русскому Гумилеву". К этому же циклу относятся и такие стихи, напр., как "Письмо" и "Ответ сестры милосердия" — сами по себе очень слабые, очень злободневные и вызвавшие еще тогда, в 15 году, упреки АА, Лозинского и других. Потом период "русского" Гумилева прекращается; последнее стихотворение этого типа — "Франции" (18 года). Отблеск этого русского настроения есть и в "Синей Звезде" ("Сердцем вспомнив русские березы, звон малиновый колоколов…"). А после "Франции" — ни одного такого стихотворения.
Какие-то уже совсем "тени от тени" этого — строчки есть в "Шатре" (о России — но это уже экзотика наизнанку) и в "Заблудившемся трамвае" — это тоже уже совершенно другое. "Это уже стихи от стихов"… А вообще впервые слово "Русь" встречается у Гумилева в… — но какая это фарфоровая Русь! (Это та Русь, какую мы видим в балете, в каком-нибудь "Коньке-Горбунке".)
АА, рассказывая это, говорит: "Вот — и это период, вот как нужно искать периоды. Я уверена, что эти стихи и технически отличаются от всех других…".
Я передал АА мой сегодняшний разговор с Мухиным. Мухин цитировал фразу Гумилева, сказанную им после выпускных экзаменов в гимназии, фразу, ставшую анекдотом среди учителей и запомнившуюся до сих пор:
Гумилев отвечал на экзамене плохо. Его спросили, почему он не готовился к экзаменам? Николай Степанович ответил: "Я считаю, что прийти на экзамен, подготовившись к нему, это все равно, что играть с краплеными картами".
АА этой фразе очень обрадовалась: "Узнаю, узнаю… Весь Гумка в этой фразе!". АА сказала, что если б Мухин больше ничего, кроме этой фразы, не вспомнил, то и то его сообщение было б важнее всех вместе взятых воспоминаний девушек. Очень обрадовалась этой находке. А Мухин передал и еще одну характерную фразу. На экзамене Гумилева спросили о Пушкине: "Чем замечательна поэзия Пушкина?". Гумилев невозмутимо ответил: "Кристальностью". — "Чтоб понять всю силу этого ответа, надо вспомнить, — говорил Мухин, — что мы, учителя, были совершенно чужды новой литературы, декадентству и т. д. Этот ответ ударил нас как обухом по голове. Все мы громко расхохотались! Теперь-то нам понятны такие термины, понятно, как верно определяет это слово поэзию Пушкина, но тогда!"
АА заговорила о статье "Без божества, без вдохновенья". Рассказала, что когда была написана эта статья, Алянский принес ее Артуру Лурье… От АА статью эту скрыли. Она помнит, что тогда они вдвоем ее читали про себя, а когда потом АА спросила Артура Лурье о том, что это такое, Артур Лурье, сказав быстро: "Это статья Блока", — взял ее со стола и запер в ящик. АА узнала об этой статье только много времени спустя, а прочитала ее, когда эту статью хотели напечатать и пришли к ней просить ее стихов для того же номера "Современная литература" (1924?). АА сказала, что они, конечно, хорошо сделали, скрыв статью от нее, потому что она и так была в очень плохом состоянии, а эта статья усилила бы ее горе и очень расстроила ее.
Говорили мы о Лозинском. АА сказала, что Николай Степанович, вероятно, очень бы удивился, если б ему сказали, что Мухин с удовольствием дал свои — и ценные — воспоминания, а Лозинский воспоминаний не дал.
Говорили о Шилейко. Я передал АА суждения Валерии Сергеевны Срезневской о Шилейко — очень неблагоприятные. АА задумчиво и неохотно заговорила о том, что "да, он тяжелый в общении с другими человек", что у него "темперамент ученого, все его интересы в науке, и в жизни он может быть тягостным для других. Но у него есть и достоинства — он веселый, он остроумный… И он не плохой человек".