Ада, или Радости страсти (Часть 1)
Шрифт:
– А тут и знать нечего, - возразил Ван.– Ничего же не изменилось, решительно ничего! Хотя это лишь общее впечатление, света еще маловато, чтобы различить все детали, мы вникнем в них завтра на нашем маленьком острове: "My sister do you still recall..."
– Ой, перестань!– сказала Ада.– Я покончила с этой белибердой petits vers, vers de soie...
– Ну-ну!– воскликнул Ван.– Некоторые твои рифмы обнаруживали великолепное акробатическое искусство, какого не ждешь от ребенка: "Oh! qui me rendra, ma Lucile, et le grand chene and zee big hill". Малютка Люсиль, - прибавил он, стараясь шуткой разогнать ее хмурость, - малютка Люсиль обратилась в такой персик, что я, пожалуй, переключусь на нее, если ты и дальше
У нее с памятью хуже. Слуги, наверное, скоро поднимутся, тогда можно будет получить что-нибудь горячее. А то выходит не еда, а нуда.
– Ты чего вдруг сникла?
Сникнешь тут, сказала она, столько всего навалилось, она до того запуталась, что, пожалуй, сошла бы с ума, если б не знала, что совесть ее чиста. Наверное, самое лучшее - объяснить ему все своего рода притчей. Она вроде той девушки из фильмы, которую он скоро увидит, увязшей в терниях тройной трагедии, суть которой ей приходится скрывать, чтобы не лишиться своей единственной любви, стрекала стрелы, острия терзаний. И оттого она вынуждена, таясь, сражаться с тремя истязаньями сразу, - пытаясь избавиться от гнусно тягостного романа с женатым мужчиной, которого ей попросту жалко; пытаясь удушить на корню - на липком и красном корню - сумасбродное приключение с симпатичным молодым дураком, которого даже жальче; и пытаясь сохранить в неприкосновенности любовь единственного мужчины, в котором вся ее жизнь и который выше жалости, выше убожества женской жалости, потому что, как говорится в сценарии, эго его богаче и горделивее всего, что способны вообразить эти два червяка.
Кстати, что сталось с бедными червяками после кончины Кролика?
– А, я дала им вольную (махнув куда-то рукой), выпустила - одних рассадила по подходящим растениям, других, окукленных, закопала в землю, сказала, бегите, пока птицы не смотрят или, увы, притворяются, будто не смотрят.
– Так вот, чтобы покончить с моей притчей, а то ты все перебиваешь меня и уводишь в сторону - меня тоже раздирает троица тайных терзаний, и главная мука моя - честолюбие. Я понимаю, что никогда не стану биологом, моя страсть к ползучим тварям хоть и велика, но не захватывает меня целиком. Я понимаю, что навсегда сохраню любовь к орхидеям, грибам, фиалкам, и ты увидишь еще не раз, как я ухожу одиноко бродить по лесам и одиноко возвращаюсь с единственной маленькой лилией; но и с цветами, при всей их неотразимой прелести, мне тоже придется покончить, дай только набраться сил. Остается неодолимое устремление и неодолимый ужас: греза о самой синей, самой далекой, самой крутой из сценических высей - и по милости этой грезы я, скорее всего, обращусь в еще одну старую деву на паучьих ножках, преподающую в театральной школе, знающую (о чем и ты, мой блудный брат, так часто твердил), что пожениться нам не удастся, и постоянно видящую перед собой ужасный пример трогательной, третьесортной, бестрепетной Марины.
– Насчет старой девы ты, положим, загнула, - сказал Ван, - это мы как-нибудь отвратим, обращаясь во все более дальних и дальних родственников со все более искусно подделанными документами, пока наконец не станем обыкновенными однофамильцами, ну а в худшем случае заживем где-нибудь на покое - ты моей экономкой, я твоим эпилептиком, тут-то мы, как выражается твой Чехов, и "увидим все небо в алмазах".
– Ты их все подобрал, дядя Ван?– поинтересовалась она со вздохом, склоняя скорбную голову ему на плечо. Она призналась ему во всем.
– Более-менее, - ответил он, не заметивший признаний.– Во всяком случае, ни единый из романтических персонажей еще не производил столь досконального изучения настолько пыльных полов. Один блестящий мерзавчик удрал под кровать, в девственный лес окутанных хлопьями пыли грибков. На днях съезжу в Ладору и отдам нанизать их заново. Мне придется купить там кучу вещей - пышный купальный халат
– Только мне не по нутру, - сказала она, - что ты станешь выставляться на посмешище, спрашивая пистолеты в сувенирных лавчонках, между тем как в Ардисе полным-полно старых дробовиков, ружей, револьверов и даже луков со стрелами, - помнишь, сколько мы упражнялись с ними, когда были детьми?
Ну как же, как же. Детьми, еще бы. А странно все-таки, что поминая недавнее прошлое, она то и дело обращается к детской. Потому что ничего же не изменилось, - ты осталась моей, ведь так?– ничего, не считая мелких усовершенствований по части гравия и гувернанток.
Да! Не умора ли! Ларивьер-то как процвела, она теперь великий писатель! Сенсационный автор канадийских бестселлеров! Ее "Ожерелье" ("La riviere de diamants") изучают во всех женских гимназиях, а пышный ее псевдоним "Guillaume de Monparnasse"94 ("t" она выбросила, чтобы придать ему, псевдониму то есть, особую intime95) известен всем от Квебека до Калуги. Как сама она выразилась на своем экзотическом английском: "Fame struck and the roubles rolled, and the dollars poured"96 (в то время в Восточной Эстотии ходили обе валюты); и однако же добрая Ида не только не покинула Марину, в которую платонически и безотзывно влюблена с той поры, как впервые увидала ее в "Билитис", но, напротив, стала корить себя за то, что, целиком отдавшись Литературе, совсем забросила Люсетту, - теперь она в приливах каникулярного рвения уделяет девочке куда больше внимания, чем получала в свои двенадцать бедная маленькая Ада (сказала Ада), возвратившаяся домой после ее первого (пренесчастного) школьного года. А каким болваном был Ван: заподозрил Кордулу! Невинную, нежную, глупенькую малышку Кордулу де Прей, между тем как Ада дважды и трижды, различными шифрами объясняла ему, что выдумала гаденько ласковую товарку в ту пору, когда буквально отдирала себя от него, и только предположила - так сказать, наперед, - будто такая девочка существует. Ей нужен был от него своего рода чек на предъявителя.
– Что ж, ты его получила, - сказал Ван.– Но теперь он разорван и выписан больше не будет; а зачем ты гналась за пухлявым Перси, что за срочность такая?
– Очень даже срочность, - сказала Ада, ловя нижней губой капельку меда, - мать его висела на дорофоне, он попросил сказать ей, что уже поехал домой, а я обо всем забыла и помчалась целоваться с тобой!
– В Риверлэйне, - заметил Ван, - мы называли это "бубличной правдой": правда, ничего кроме правды, одна только дырка от правды.
– Я тебя ненавижу!– воскликнула Ада и состроила гримаску, которую называла "ликом оглядчивой лягушки": на пороге буфетной возник Бутеллен без усов, без сюртука, без галстука, в пунцовых подтяжках, подбиравших к груди туго набитые черные брюки. Он немедля исчез, пообещав принести им кофе.
– Но позволь и мне спросить тебя, милый Ван, кое о чем. Сколько раз с сентября 1884-го Ван мне изменял?
– Шестьсот тринадцать, - ответил Ван.– С двумя, самое малое, сотнями потаскушек, которые только ласкали меня, не больше. Я остался абсолютно верным тебе, поскольку то были всего лишь "обманипуляции" (ничего не значащие ложные поглаживания холодных, уже забытых рук).
Появился одетый как подобает дворецкий с кофе и тостами. И с "Ладорской газетой", напечатавшей фотографию, на которой раболепно склонялся перед Мариной молодой латиноамериканский актер.
– Пах!– вскричала Ада.– Совсем забыла. Он приедет сегодня с каким-то киношником, так что нынешний вечер у нас пропал. А я себя чувствую свежей-пресвежей и готовой на все, - прибавила она (допив третью чашку кофе).
– Еще только без десяти семь. Пойдем погуляем по парку. Там есть пара местечек, которые ты, быть может, припомнишь.