Ада, или Радости страсти (Часть 1)
Шрифт:
Следом и волосатый Педро взгромоздился на кромку и принялся флиртовать с бедняжкой (его пошлые приставания, сказать по правде, заботили девушку куда меньше всего остального).
– Надо раккомодировать твою меленькую дырку, - сказал он.
– Господи-боже, que voulez-vous dire?– спросила она, вместо того чтобы отвесить ему здоровую плюху.
– Позвольте дотрогать твою чаровательную проникновенность, упорствовал остолоп, просовывая мокрый палец в дыру на купальнике.
– Ах, это, - (пожав плечами и поправив сползшую при пожатии бридочку).– Подумаешь. Может быть, в следующий раз я надену мой сказочный новый бикини.
– Может быть, в следующий
– То-то я расстроюсь, - сказала Ада.– А теперь будь хорошей собакой, притащи мне коку.
– E tu97?– спросил, проходя мимо Марины, Педро.– Опять "отвертка"?
– Да, дорогой, только с помплимусовым соком, не с апельсинным, и с чуточкой zucchero98. Никак не пойму (обращаясь к Вронскому), почему это на одной странице я разговариваю будто столетняя старуха, а на следующей словно пятнадцатилетка? Потому что если тут ретроспекция, - я полагаю, тут ретроспекция? (она произносила это слово по-английски: "fleshbeck"), Ренни или как его?– Рене - не может знать того, что он, видимо, знает.
– Ничего он не знает, - рявкнул Г.А., - это такая нерешительная ретроспекция. Во всяком случае, Ренни, любовник номер один, ничего не знает о том, что она старается избавиться от любовника номер два, а сама все время думает, хватит ли ей смелости пойти на свидание с номером третьим, деревенским джентльменом, ясно?
– Ну, это что-то сложновато (sort of complicated), Григорий Акимович, - почесав щеку, сказала Марина, ибо она предпочитала - хотя бы самосохранения ради - не вспоминать куда более сложные переплетения собственного прошлого.
– Ты читай, читай и все будет ясно, - сказал, копошась в своей копии, Г.А.
– Да, к слову, - заметила Марина, - надеюсь, милая Ида не рассердится из-за того, что мы сделали его не только поэтом, но и балетным танцором в придачу? У Педро это прекрасно получится, а декламировать французские стихи его все равно не заставишь.
– Станет ерепениться, - ответил Вронский, - скажу ей, чтоб засунула себе телеграфный столб - туда, где ему самое место.
Неприличное "телеграфный" заставило Марину, втайне любившую соленую шутку, покатиться со смеху вроде Ады:
– Нет, серьезно, мне все же невдомек, как и почему его жена - я про жену второго любовника - мирится с таким положением.
Вронский растопырил пальцы на руках и ногах.
– Причем тут положение (situation-shituation)? Она остается в счастливом неведении насчет их романчика, и потом она же сознает, что она пугало и толстуха, куда ей тягаться с ослепительной Элен?
– Я-то понимаю, другие не поймут, - сказала Марина.
Между тем герр Рак снова всплыл и вылез на край бассейна, поближе к Аде, при смене среды обитания едва не лишившись обвислых трусов.
– Вы позвольте, Иван, поставить и вам холодный русский кок?– спросил Педро, бывший, в сущности говоря, чрезвычайно мягким и дружелюбным молодым человеком.
– Вставь себе кокосовый орех, - ответил злобный Ван, испытывая бедного фавна, который, ничего не поняв, хихикнул и улегся на свой матрас. Клавдий хотя бы не ухлестывал за Офелией.
Меланхоличный молодой немец пребывал в философском, с отчасти самоубийственным оттенком, расположении духа. Его ждало возвращение в Калугано вместе с Эльзой, которая, как полагал доктор Эксрегер, "через дри недель поднесед ему дройню". Калугано он терпеть не мог, - они с женой оба родились в этом городе и там же, в минуту "взаимного помрачения", дурочка Эльза отдалась ему на садовой скамейке после чудесного приема в конторе фирмы "Органы Музаковского", в которой служил этот жалкий, сластолюбивый болван.
– Вы когда уезжаете?– спросила Ада.
– Forestday - после завтра.
– Хорошо. Замечательно. Адью, господин Рак.
Бедный Филип поник, пальцем рисуя на мокром камне унылые нули, покачивая тяжкой главой и явственно глотая слезы.
– Человек порой чувствует... Чувствует, - сказал он, - что играет роль и забыл, какие дальше слова.
– Да, мне говорили, такое чувство возникает у многих, - сказала Ада. Должно быть, это furchtbar чувство.
– И нельзя помочь? Совсем никакой надежд? Я умираю, да?
– Уже умерли, господин Рак, - сказала Ада.
Во время этого смертельно опасного разговора Ада украдкой оглядывалась и наконец увидела, что чистый, неистовый Ван стоит далековато от нее, под тюльпанным деревом, - упершись рукою в бедро, откинув голову с поднесенной ко рту бутылкой пива. Она оставила бассейн с валявшимся на его закраине трупом и направилась к дереву, выбрав из стратегических соображений окольный путь, который пролег между писательницей, еще не узнавшей, во что превратили ее роман, и потому дремавшей в парусиновом кресле (из деревянных подлокотников которого подобно розоватым грибам вырастали ее пухлые пальцы), и исполнительницей главной роли, застрявшей в смущении на любовной сцене, в которой упоминалась "светозарная красота" молодой хозяйки поместья.
– Однако, - сказала Марина, - как можно сыграть эту "светозарность", да и что вообще означает "светозарная красота"?
– Бледная красота, - окинув взглядом проходившую мимо Аду, подоспел на помощь Педро, - красота, для который много мужчин отрезали бы свои члены.
– Ладно, - сказал Вронский.– Надо все же покончить с этим дурацким сценарием. Стало быть, он покидает патио у бассейна, а поскольку мы решили снимать в цвете...
Ван покинул патио у бассейна и побрел куда глаза глядят. Он свернул в боковую галерею, ведшую к запущенной части сада, исподволь переходившей в собственно парк. Погодя он заметил, что Ада последовала за ним. Подняв руку, выставив напоказ черную звезду мышки, она сдернула купальный чепчик и, встряхнув головой, отпустила на волю поток струистых волос. Следом за ней семенила Люсетта, в цвете. Пожалев босоногих сестер, Ван свернул с гравистой тропы на бархат лужайки (повторяя в обратном порядке действия "доктора Ero", убегающего в одном из величайших романов английской литературы от неведимки-альбиноса). Они настигли его во Втором леске. Люсетта приостановилась, подбирая сестрин чепчик и темные очки - sunglasses of much-sung lasses99, не стыдно ли их этак бросать! Моя аккуратная малютка Люсетта (я никогда не забуду тебя...) пристроила их на пенек, рядом с пустой пивной бутылкой, и засеменила дальше, но погодя вернулась, чтобы вглядеться в пучок розоватых грибов, похрапывая вцепившихся в пень. Двойной наплыв, двойная экспозиция.
– Ты злишься, потому что...– начала Ада, настигая его (она заготовила фразу насчет того, что ей хочешь не хочешь, а приходится быть вежливой с фортепианным настройщиком, по сути дела слугой, обремененным невнятным заболеванием сердца и женой, безнадежной мещанкой, - но Ван не дал ей договорить).
– Я не выношу двух вещей, - сказал он, слова вырывались из него реактивной струей.– Брюнетке, пусть даже неряшливой, следует выбривать срамные части, а уж потом выставлять их напоказ, и кроме того, девушка из хорошей семьи никогда не позволит первой попавшейся блудливой твари тыкать ей пальцем под ребра, даже если ей пришлось натянуть побитую молью вонючую тряпку, коротковатую для ее прелестей. Ах!– добавил он, - и какого черта я возвратился в Ардис!