Ада, или Радости страсти (Часть 2)
Шрифт:
– Правильно, попочка, – пропела Ада. – Ах, попочка, как ты права! Да, Торфяная, или, как выражается Бланш, «La Tourbi`ere», [116] это и вправду милая, хоть и сыроватая деревушка, в которой проживает семейство нашей cendrillon’ы. Но, mon petit, на языке нашей матери – que dis-je, на языке общей для всех нас бабушки с материнской стороны – богатом, прекрасном языке, которым моей душке не следовало бы пренебрегать ради канадийской разновидности французского, – это вполне заурядное прилагательное означает «peaty», [117] женский род, винительный падеж. Ну-с, один этот ход принес мне почти четыреста очков. Жаль, не дотянула.
116
Торфяная (фр.).
117
Торфяная (англ.).
– Не
Ван наклонил Люсеттин стул, вынудив ее соскользнуть на пол. Окончательный результат бедняжки за пятнадцать, кажется, туров составил меньше половины того, что последним мастерским ходом завоевала ее сестра, собственно, и Вановы достижения были немногим лучше, но разве в этом дело! Пушок, покрывавший Адину руку с бледно-синими жилками во впадинке сгиба, запашок обуглившегося дерева, исходивший от ее волос, отливавших коричневатым блеском со стороны пергаментного абажура (вид лучезарного озера с японскими драконами), – это стоило бесконечно больше, чем все очки, какие могли бы сложить в прошлом, настоящем и будущем ее пальцы, стиснувшие огрызок карандаша.
– Проигравшая отправляется прямым ходом в постель, – весело сказал Ван, – и сидит в ней безвылазно, а мы спускаемся вниз и приносим ей – ровно через десять минут – большую (темно-синюю!) чашку какао (сладкого, густого какао «Кэдбери», и безо всякой пенки!).
– Никуда я не пойду, – заявила, скрещивая руки, Люсетта. – Во-первых, только половина девятого, а во-вторых, я очень даже знаю, почему вы от меня хотите избавиться.
– Ван, – после недолгой заминки сказала Ада, – будь добр, приведи сюда мадемуазель; они с мамой работают над сценарием, который навряд ли глупее этой дрянной девчонки.
– Мне все же хотелось бы уяснить смысл ее удивительного замечания, – сказал Ван. – Спроси у нее, голубушка Ада.
– Она думает, что мы собираемся играть без нее в «Скрэббл», – сказала Ада, – или заниматься восточной гимнастикой, которой – помнишь, Ван? – ты начал меня обучать, ну, ты помнишь.
– Как не помнить! Помнишь, я показывал тебе, чему научил меня мой тренер, ты ведь помнишь, как его звали, – Кинг-Винг.
– Как вы много всего помните, ха-ха-ха, – сказала Люсетта, замерев перед ними – руки в боки, ноги врозь – в зеленой пижамке, открытой на загорелой груди.
– Возможно, самый простой… – начала Ада.
– Самый простой ответ, – сказала Люсетта, – такой, что вы оба не смеете сказать мне по правде, зачем вы от меня хотите отделаться.
– Возможно, самый простой ответ, – продолжала Ада, – состоит в том, чтобы ты, Ван, хорошенько, до звона отшлепал ее.
– Пожалуйста! – воскликнула Люсетта и с готовностью повернулась к Вану спиной.
Он нежно погладил ее по шелковистой макушке, поцеловал за ухом, и Люсетта, разразившись чудовищными рыданиями, вылетела из комнаты. Ада заперла за ней дверь.
– Конечно, она – вконец свихнувшаяся, испорченная безнадзорностью цыганочка-нимфетка, – сказала Ада, – и все же нам нужно быть осторожными, как никогда… о, чудно, чудно, чудно… о, поосторожнее, милый.
37
Шел дождь. Зеленели лужайки, серел водоем, скучный вид открывался из эркерного окна библиотечной. Ван в черном трико, подсунув под голову две палевых подушки, лежал с книгой Раттнера о Терре – трудом утомительным и гнетущим. Он то и дело поглядывал на высокие, по-осеннему токающие часы, нависшие над загорелой плешью Татарии, которой венчался большой старинный глобус, тускло залитый предвечерним светом, мнившимся впору скорее первой поре октября, чем июлю. Ада в не нравившемся ему, давно уж не модном, перетянутом пояском макинтоше, с сумочкой, свисавшей на лямке с ее плеча, на весь день укатила в Калугу – официально для примерки кое-каких нарядов, а на самом деле, чтобы посоветоваться с двоюродным братом доктора Кролика, гинекологом Зайтцем (или Зайцем, как она называла его про себя, поскольку в русском языке он принадлежал к тому же классу грызунов, что и Кролик). Ван хорошо сознавал, что за месяц любовных утех он не однажды забывал о потребных предосторожностях, средь коих насчитывались и довольно диковинные, но бесспорно надежные, правда, некоторое время назад он обзавелся похожим на чехол предохранительным приспособлением, которыми в округе Ладора по невнятной, но освященной обычаем причине дозволялось торговать только в цырюльнях. Все-таки он тревожился – и сам на себя за это сердился, – а Раттнер, неуверенно отрицавший в основном тексте какое бы то ни было объективное существование родственной планеты, но ворчливо допускавший
Без десяти пять в библиотечную неслышно проник Бут с зажженной керосиновой лампой и приглашением от Марины зайти к ней поболтать. Проходя мимо глобуса, Бут тронул его и недовольно оглядел испачканный палец.
– Планета совсем запылилась, – сказал он. – Бланш надо отослать обратно в деревню. Elle est folle et mauvaise, cette fille.
– Хорошо-хорошо, – буркнул Ван, вновь углубляясь в книгу. Бут вышел, продолжая покачивать нелепо остриженной головой, а Ван, зевнув, выпустил Раттнера, и тот соскользнул с черного дивана на черный ковер.
Когда он опять взглянул на часы, те собирались с силами, чтобы пробить. Он торопливо вскочил с кушетки, припомнив, что сюда только что заглядывала Бланш с просьбой пожаловаться Марине на мадемуазель Аду, в который раз отказавшуюся подвезти ее до «Пивной башни», как именовали сирую девушкину деревушку здешние остряки. Несколько мгновений краткий и мутный сон оставался столь тесно сплетенным с действительными событиями, что, даже припомнив Бута, ведущего пальцем по ромбовидному полуострову, на который (как сообщалось в раскрытой на библиотечном столе ладорской газете) только что высадились союзники, он все еще продолжал отчетливо видеть Бланш, протирающую Крым одним из оброненных Адой носовых платков. По улиточной лестничке он взлетел в ватер-клозет детской; услышал, как где-то вдали гувернантка со своей несчастной воспитанницей на два голоса читают бредовую «Беренику» (каркающее контральто сменял лишенный всякого выражения тоненький голосок); и решил, что Бланш, то есть Марина, скорее всего, желает узнать, всерьез ли он говорил днями о своем намерении поступить на военную службу, как только ему исполнится девятнадцать, – добровольцев, не достигших этого возраста, не принимали. Он поразмыслил с минуту и над тем прискорбным обстоятельством (хорошо известным ему по его штудиям), что смешение двух реальностей – одной в одинарных, другой в двойных кавычках – представляет собою симптом надвигающегося безумия.
Ненакрашенная, простоволосая, в самом старом своем халате (Педро внезапно уехал в Рио), Марина, укрывшись палевым стеганым одеялом, полулежала на красного дерева кровати и пила чай, заправленный (одна из ее причуд) кобыльим молоком.
– Присядь, попей чайку, – сказала она, – коровье, по-моему, в маленькой крынке. Да, верно. – И когда Ван, поцеловав ее весноватую руку, опустился на «иванильича» (обтянутый кожей, вздыхающий старый пуфик): – Ван, милый, я тебе хочу кое-что сказать и уверена – больше этого повторять не придется. Белле с ее вкусом к точной фразе процитировала мне cousinage-dangereux-voisinage adage – adage, [118] верно? – всегда забываю это слово, – жалуясь, будто qu’on s’embrassait dans tous le coins. Это правда?
118
Поговорку (фр.).
Мысли Вана метнулись вперед, обгоняя слова. Это фантастическое преувеличение, Марина. Сумасшедшая гувернантка однажды видела нечто похожее, он тогда переносил Аду через ручей и поцеловал ее, потому что она поранила палец на ноге. Я прославленный попрошайка из самой печальной на свете истории.
– Ерунда, – сказал Ван. – Она видела однажды, как я переносил Аду через ручей, и неверно истолковала наше спотыкающееся слияние.
– Я не об Аде, дурачок, – легонько фыркнула, колдуя над своей чашкой, Марина. – Азов, есть такой русский юморист, выводит слово «ерунда» из немецкого «hier und da», то есть «ни туда ни сюда». Ада – взрослая девушка, а у взрослых девушек, увы, свои неприятности. Мадемуазель Ларивьер говорила насчет Люсетты, конечно. Ван, эти нежности лучше оставить, и как можно скорее. Люсетте двенадцать, она простодушна, я понимаю, все это только шутки, однако она вот-вот превратится в маленькую женщину, и тут никакая деликатность лишней не будет. `a propos de coins: [119] в грибоедовском «Горе от ума», «How stupid to be so clever», [120] – это такая пьеса в стихах, написанная, по-моему, во времена Пушкина, – герой напоминает Софье про их детские игры и говорит:
119
Кстати, об углах (фр.).
120
«Как глупо быть таким умным» (англ.).