Ада, или Радости страсти. Семейная хроника
Шрифт:
Палевая гостиная первого этажа, обитая камкой и обставленная в духе того, что французы именовали некогда «стилем ампир», открывалась в парк; теперь, на исходе летнего дня, сюда вползали через порог тени крупных листьев пауловнии (названной так плоховатым, пояснила Ада, лингвистом, по отчеству, ошибкой принятому за имя, а может, фамилию ни в чем не повинной дамы, Анны Павловны Романовой, дочери Павла, прозванного «Павел минус Петр», почему – ей не известно, дама приходилась кузиной лингвистически дюжинному владельцу поместья, ботанику Земскому, сейчас завою, подумал Ван). Фарфоровая горка вмещала целый зверинец мелких животных, и очаровательная, но невыносимо манерная спутница Вана особенно порекомендовала ему орикса и окапи, присовокупив их научные прозвища. Равно обворожительна была пятистворчатая ширма с яркой росписью черных створок, воспроизводящей самые первые карты четырех с половиною континентов. Теперь перейдем в музыкальную с редко используемым роялем, а из нее в угловую, называемую «оружейной», здесь находится чучело шетландского пони, на котором когда-то каталась тетенька Дана Вина, девичье имя, слава Логу, забыто. По другую или еще какую-то
Жилые помещения слуг (исключая тех двух накрашенных и напудренных горничных, что обитали в комнатах наверху) располагались в первом этаже, со стороны двора. Ада сказала, что однажды, в пору любознательного детства, она в них заглядывала, но помнит лишь канарейку и допотопную кофейную мельницу, чем оба и удовольствовались.
Они опять порхнули наверх. Ван заскочил в ватер-клозет и вышел оттуда в значительно лучшем расположении духа. Карликовый Гайдн, стоило им приблизиться, снова сыграл несколько тактов.
Чердак. Вот это чердак. Добро пожаловать на чердак. Здесь хранилось множество сундуков и картонок и две бурые кушетки одна на другой, похожие на совокупляющихся жуков, и масса картин, стоявших по углам и на полках, лицом к стене, будто обиженные дети. Свернутый, лежал в футляре старенький «вжикер», иначе «низолет» – выцветший, но еще чарующе синий волшебный ковер с арабесками, на котором отец дяди Данилы летал мальчишкой – да и позже, когда напивался. Из-за бессчетных столкновений, падений и прочих несчастных случаев, особенно частых в закатном небе над буколическими полями, воздушная полиция вжикеры запретила; впрочем, четыре года спустя Ван, поклонник этого спорта, заплатил местному умельцу, тот почистил механизм, перезарядил выхрипные трубки, вообще привел ковер в волшебное состояние, и они с Адой немало летних дней провели, паря над рощей или рекой или плавно скользя на безопасной десятифутовой высоте над кровлями и дорогами. Как смешон был виляющий, ныряющий в канаву велосипедист, как нелепо всплескивал руками и оскальзывался трубочист!
Движимая неуверенным чувством, что пока длится осмотр дома, они по крайности чем-то заняты, сохраняют подобие дельного времяпрепровождения, иначе могущего, несмотря на присущий обоим блестящий дар ведения беседы, выродиться в страдальческую пустоту томительного досуга, которую нечем заполнить, кроме натужной остроты с наступающим за нею молчанием, – Ада не дала ему миновать подвала, в котором пузатый робот дрожал, усердно прогревая трубы, уползавшие в огромную кухню и в две тускловатые ванные комнаты, а в пору зимних праздничных гостеваний тщетно стараясь поддерживать дворец в пригодном для обитания виде.
– Ты же ничего еще толком не видел! – восклицала Ада. – Мы даже на крыше не побывали!
«Ладно, но уж больше я сегодня никуда не полезу», – твердо сказал себе Ван.
Из-за смешения налезающих друг на друга стилей и черепиц (которое нелегко описать в нетехнических терминах нелюбителю лазать по крышам) и, если можно так выразиться, хаотического континуума подновлений крыша усадьбы Ардис представляла собой неописуемую путаницу уровней и углов, цинково-зеленых и по-рыбьему серых поверхностей, живописных коньков и закоулков, защищенных от ветра. Тут можно было валяться в обнимку и целоваться, и, прерываясь, любоваться озером, рощами, лугами и даже чернильной черточкой лиственниц, метившей в милях отсюда границу соседней мызы, и уродливыми фигурками более-менее безногих коров на далеком склоне холма. И еще легко можно было укрыться за каким-нибудь выступом от любознательных летунов и воздушных шаров с фотокамерами.
На веранде бронзово бухнул гонг.
Невесть почему, дети почувствовали облегчение, услышав, что к обеду ожидается гость. То был архитектор из Андалузии, – дядя Дан хотел, чтобы он спроектировал для Ардиса «художественно оформленный» плавательный бассейн. Дядя Дан и сам намеревался приехать и переводчика с собой прихватить, но вместо того подхватил русский «хрип» (испанскую инфлуэнцу) и позвонил Марине, прося ее обойтись с милейшим старым Алонсо поласковее.
– Придется вам мне помогать! – озабоченно хмурясь, сказала детям Марина.
– Пожалуй, я покажу ему, – сказала, повернувшись к Вану, Ада, – копию совершенно потрясающий nature morte Хуана Лабрадорского из Экстремадуры золотой виноград и странная роза на черном фоне. Подлинник Дан продал Демону, но Демон обещал подарить его мне на пятнадцатилетие.
– У нас тоже есть кой-какие фрукты Сурбарана, – горделиво откликнулся Ван, – мандарины, кажется, и что-то вроде фиг, а на них оса. Да, мы сразим старика беседой о тонкостях его ремесла.
Увы, не сразили. Алонсо, высохший человечек в двубортном смокинге, говорил только по-испански, между тем как сумма испанских слов, известных хозяевам, едва превосходила полудюжину. Ван знал, что такое canastilla (корзиночка) и nubarrones (грозовые тучи) – и то и другое из параллельного перевода прелестного испанского стихотворения в одном из его учебников. Ада, разумеется, помнила «бабочку», mariposa, да имена двух-трех птиц (приведенные в орнитологических справочниках), таких как paloma, голубь, и grevol, рябчик. Марине были известны aroma, hombre да анатомический термин со свисающим посередке «j». В итоге застольная беседа свелась к длинным, громоздким испанским фразам, которые выкрикивал, решив, что перед ним тугие на ухо люди, горластый архитектор, и поверхностной французской болтовне, которой его жертвы тщетно старались сообщить итальянский пошиб. По окончании тягостного обеда Алонсо при свете трех факелов, несомых двумя слугами, обследовал предполагаемое местоположение дорогостоящего бассейна, уложил план усадьбы обратно в портфель и, по ошибке поцеловав в потемках руку Ады, поспешил на поимку последнего уходящего к югу поезда.
7
Ван с наждачными веками улегся в постель, едва пересидев «вечерний чай» – летний ужин, за которым чая почти и не пили и который происходил часа через два после обеда, представляясь Марине естественным и неотвратимым, как закат перед наступлением ночи. Этот традиционный русский перекус составляла домашняя ардисовская простокваша (переводимая английской гувернанткой как curd-and-whey, а мадемуазель Ларивьер как lait caille, «свернувшееся молоко»), ее тонкий, кремовогладкий поверхностный слой маленькая барышня Ада аккуратно, но алчно (эти наречия, Ада, приложимы ко многим твоим повадкам!) снимала своей особой серебряной ложкой с вензельным ( и слизывала перед тем, как ворваться в более рыхлые и лакомые глубины; к простокваше подавался ноздрястый черный деревенский хлеб, сумрачная клубника (Fragaria elatior) и огромные ярко-красные ягоды садовой земляники (полученной скрещиванием двух других видов Fragaria). Ван едва успел прижаться щекой к прохладной плоской подушке, как его уже вытряхнул из сна оглушительный гомон – веселый щебет, сладостный свист, чириканье, трели, перещелк, скрипучее карканье и нежное пение, которые, как он с испугом не-одюбониста предположил, Ада могла и не преминула бы подразделить на соответственные голоса соответственных птиц. Сунув ступни в тапочки и собравши мыло, гребешок, полотенце, он укутал свою наготу в махровый халат и вышел из спальни, намереваясь окунуться в ручье, замеченном им накануне. Коридорные часы токали в утренней тишине, нарушаемой внутри дома лишь храпом, долетавшим из комнаты гувернантки. Поколебавшись секунду, Ван навестил ватер-клозет детской. Там сквозь узкое оконце на него рухнул безумный птичий базар и с ним сочное солнце. Чувствовал он себя отменно, нет, право, отменно! Когда он спускался парадной лестницей, серьезные глаза отца генерала Дурманова признали его и проводили до старого князя Земского и прочих предков, все они учтиво вглядывались в него, точно музейные сторожа, следящие за одиноким туристом в темноватом старинном дворце.
Парадная дверь оказалась запертой на засов и цепочку. Он подергал застекленную и зарешеченную дверь оплетенной синими цветами боковой галереи, не подалась и она. Еще не зная в ту пору, что приметная ниша под лестницей таит в себе набор запасных ключей (среди них висели на медных крючьях и вовсе старенькие, неведомо к чему подходящие) и что сама эта ниша сообщается через кладовку для садового инструмента с уединенным углом парка, Ван побрел парадными комнатами на поиски услужливого окна. Добравшись до угловой, он увидел у высокого оконного проема молоденькую горничную, которую приметил (и пообещал себе ею заняться) вчера вечером. Она была в платье из тех, которые его отец называл (с полупредполагаемой плотоядной ухмылкой) «оборчатым черным убором субретки»; янтарно светился в каштановых волосах черепаховый гребень; доходящее до полу окно стояло настежь, и она, высоко опершись о косяк рукой с крохотной звездочкой аквамарина, смотрела на воробья, скачущего по мощеной дорожке к брошенному ею печеньицу, похожему на млпденческую стопу. Камеевый профиль девушки, милые розоватые ноздри, длинная, белая, будто французская лилия, шея, очерк фигуры, и полной, и хрупкой (мужская похоть не склонна особенно углубляться в тонкости описания!) и в особенности ярое ощущение ее вероятной доступности всколыхнули Вана столь грубо, что он, не устояв, вцепился в запястье тонкой, туго обтянутой тканью руки. Высвободив руку и подтвердив спокойствием повадки, что она ощутила его приближение, девушка повернула к нему приятное, хоть почти и безбровое лицо и спросила, не желает ли он выпить до завтрака чашку чаю. Нет. Как ее имя? Бланш, но мадемуазель Ларивьер зовет ее «Cendrillon», потому что петли ее чулок все время сползают, вот, взгляните, и потому что она ломает и теряет вещи и путает цветы. Свободный покров Вана выдавал его вожделение, что не могло укрыться от взоров девушки, пусть даже страдающей дальтонизмом, и пока он придвигался поближе, одновременно высматривая поверх ее головы, не возникнет ли где-нибудь подходящий диванчик, – в этой волшебной усадьбе, любой уголок которой способен, как в воспоминаниях Казановы, преобразиться по мановенью мечты в уединенный альков, – девушка, окончательно увильнув от него, произнесла на мягком ладорском французском небольшой монолог:
– Monsieur a quinze ans, je crois, et moi, je sais, j'en ai dixneuf. Monsieur дворянин, а я – дочь бедного торфокопа. Monsieur a tate, sans doute, des filles de la ville; quant a moi, je suis vierge, ou peu s'en faut. De plus, если бы я полюбила вас, – я хочу сказать, полюбила по-настоящему, – а это, увы, может со мною случиться, если бы вы овладели мною, rien qu'une petite fois, – это сулило бы мне лишь горе и адское пламя, и отчаянье, даже смерть, Monsieur. Finalement [21] , я должна прибавить, что страдаю белями и вынуждена буду в ближайший мой выходной свидеться с le Docteur Chronique [22] , то есть, конечно, с Кроликом. Теперь же нам лучше расстаться; воробей, я вижу, уже улетел, и мсье Бутеллен вошел в соседнюю комнату, откуда он может ясно нас видеть в зеркале над софой, что стоит за этой шелковой ширмой.
note 21
И наконец (фр.).
note 22
С доктором Хроником (фр.).