Ада, или Радости страсти
Шрифт:
– Но не про вас с ней.
Люсетта просила бы не напоминать ей об этой противной женщине, способной кого угодно свести с ума. Она сердилась на Аду и к тому же ревновала ее – по доверенности. Адин Андрей, вернее, сестра Андрея, действовавшая от его имени – сам он слишком глуп даже для этого, – коллекционировал современное обывательское искусство – полотна в кляксах сапожной ваксы и экскрементальных мазках, имитации имбецильных каракулей, примитивных идолов, масок аборигенов, objets trouv'es [300] или, верней, trou'es, полированные поленья с полированными же дырками а ля Хейнрих Хмур. Впервые приехав на ранчо, новобрачная обнаружила, что двор украшает скульптура, если так можно выразиться, работы самого старого Хейнриха и четверки его дюжих подмастерьев, здоровенный, высотой в десять футов, уродливый
300
Находки, найденные предметы (фр.).
Бармен стоял, бесконечно медлительно протирая стакан и со слабой завороженной улыбкой слушая Люсеттины обличения.
– Однако, – сказал Ван, – Марина мне говорила, что ты гостила у них в девяносто шестом и тебе очень понравилось.
– Ничего подобного! Я удрала из Агавии ночью – без вещей и с рыдающей Бриджитт. Отродясь такой семейки не видела. Ада превратилась в бессловесную brune. Разговор за столом сводится к трем К – кактусам, коровам и кухне, разве что Дороти сообщит иногда какое-нибудь свое умозрение по поводу мистики кубизма. Он из тех русских, которые шлепают в уборную босиком, бреются в одних подштанниках, носят подтяжки, полагая, будто поддергивать штаны неприлично, а сами, выуживая мелочь, оттягивают правый карман левой рукой или наоборот, что не только неприлично, но и вульгарно. Демон, возможно, огорчен тем, что у них нет детей, но, в сущности, он, недолго потешившись чином тестя, стал к ее мужу весьма «грипповат». А Дороти – так это просто набожная ханжа, кошмарище, приезжающее в гости на целые месяцы, распоряжающееся на кухне и владеющее коллекцией ключей от комнат прислуги – о чем нашей безголовой брюнетке следовало бы знать – и еще кое-какими ключиками, открывающими людские сердца, – она, к слову сказать, норовит обратить в православную веру каждого американского негра, какого ей удается поймать; к нашей достаточно православной матушке она тоже подъезжала, но добилась только того, что акции Тримурти резко пошли в гору. One beautiful, nostalgic night… [301]
301
Одной прекрасной, ностальгической ночью… (англ.)
– По-русски, – сказал Ван, заметив английскую пару, заказавшую напитки и тихо присевшую рядом, послушать.
– Как-то ночью, когда Андрей уехал вырезать то ли гланды, то ли что-то еще, бесценная бдительная Дорочка пошла выяснить, что это за подозрительный шум доносится из комнаты моей горничной, и обнаружила бедняжку Бриджитт, заснувшую в кресле-качалке, и нас с Адой, тряхнувших стариной на кровати. Тогда я и сказала Доре, что видеть ее больше не могу, и немедля укатила в Монарх Бей.
– Да, странные встречаются люди, – сказал Ван. – Если ты уже покончила со своей тянучкой, давай вернемся к тебе в отель и пообедаем.
Она выбрала рыбу, он – салат и холодное мясо.
– Знаешь, на кого я наткнулся нынче утром? На доброго старого Грега Эрминина. Он мне и сказал, что ты в этих краях. Жена его est un peu snob, [302] ты не находишь?
– Здесь каждый встречный un peu snob, – сказала Люсетта. – Твоя Кордула, например, – она тоже в этих краях – никак не простит скрипачу Шуре Тобаку, что он оказался в телефонной книге бок о бок с ее мужем. Как пообедаем, поднимемся ко мне, номер двадцать пять, мой возраст. У меня там сказочный японский диван и груды орхидей, недавно присланных одним моим ухажером. Ах, Боже мой – только что сообразила, – это надо бы выяснить, возможно, их прислали Бриджитт, она послезавтра выходит замуж – в тридцать три года – за метрдотеля из «Альфонса Третьего» в Отейле. Во всяком случае, они зеленоватые с оранжевыми и лиловыми пятнами, какая-то разновидность нежных Oncidium, «кипарисовых лягушек», идиотское коммерческое название. Помнишь, я распростерлась на диване – совсем как мученица?
302
Порядочный сноб (фр.).
– А
– На четверть, – ответила Люсетта. – Ах, Ван, попробуй меня! Диван у меня черный с палевыми подушками.
– Ты сможешь минутку посидеть у меня на коленях.
– Нет – разве только мы оба разденемся и ты насадишь меня на кол.
– Дорогая, я уже много раз тебе говорил – ты происходишь из княжеского рода, а выражаешься, будто распоследняя Люцинда. Или это так принято в твоем кругу?
– Нет у меня никакого круга, я одна. Время от времени я выхожу с двумя дипломатами, греческим и английским, позволяя им лапать меня и развлекаться друг с другом. Еще есть модный у мещан живописец, он пишет мой портрет, и, если я в настроении, они с женой меня ласкают. Ну и твой друг Дик Чешир присылает мне презенты и советы, на кого ставить на скачках. Унылая жизнь, Ван.
– Меня радует – о, множество вещей, – меланхолично-задумчивым тоном продолжала она, тыча вилкой в голубую форель, которую, судя по искривленному тельцу и выпученным глазам, сварили живьем, причинив ей ужасные муки. – Я люблю фламандских и голландских художников, цветы, вкусную еду, Флобера, Шекспира, люблю шататься по магазинам, кататься на лыжах, плавать, целоваться с красавицами и чудовищами – но почему-то все это, все эти приправы, все фламандское изобилие образуют лишь тоненький-тоненький слой, а под ним полная пустота, не считая, конечно, твоего образа, который лишь углубляет ее, наполняя форельими муками. Я вроде Долорес, говорящей о себе, что она – «только картина, написанная в воздухе».
– Я не смог дочитать этот роман – слишком претенциозно.
– Претенциозно, но правдиво. Именно так я воспринимаю свое существование – фрагмент, полоска краски. Давай поедем с тобой далеко-далеко, к фрескам и фонтанам, why can’t we travel to some distant place with ancient fountains? By ship? By sleep-car? [303]
– Самолетом быстрее и безопаснее, – сказал Ван. – И ради Лога, говори по-русски.
Мистер Свин, который обедал тут же с молодым человеком, щеголявшим бачками тореадора и прочими прелестями, отвесил важный поклон в сторону их стола; следом морской офицер в лазурной форме Гвардейцев Гольфстрима, подвигаясь в кильватере черноволосой, бледной, словно слоновая кость, дамы, сказал:
303
Почему мы не можем уехать в какое-нибудь далекое место с древними фонтанами? Кораблем? Спальным вагоном? (англ.)
– Привет, Люсетта, привет, Ван.
– Привет, Альф, – откликнулся Ван, а Люсетта ответила на приветствие рассеянной улыбкой, подперев подбородок сцепленными руками и насмешливым взглядом проводив поверх них удаляющуюся даму. Ван, бросив на полусестру мрачный взгляд, откашлялся.
– Лет тридцать пять, не меньше, – пробормотала Люсетта, – но все еще надеется стать королевой.
(Отец его, Альфонс Первый Португальский, марионеточный монарх, которым манипулировал Дядя Виктор, недавно по предложению Гамалиила отрекся от трона в пользу республиканского строя, впрочем, Люсетта говорила о непрочности красоты, не о непостоянстве политики.)
– Это была Ленора Коллин. Что с тобой, Ван?
– Кошка не вправе смотреть на звезду, ей не по чину. А сходство стало не таким явным, как прежде, – впрочем, я не имел возможности понаблюдать за изменениями двойника. `a propos, как там дела с карьерой?
– Если ты о киношной карьере Ады, то она, надеюсь, развалится, как и ее супружество. И весь выигрыш Демона сведется к тому, что ты получишь меня. Я редко бываю в кино, а разговаривать с ней и с Дорой, когда мы видались на похоронах, отказалась, поэтому у меня нет ни малейшего представления о ее последних сценических или экранных достижениях.
– А эта женщина рассказала брату о ваших невинных забавах?
– Конечно нет! Она дрожит над благополучием брата. Но я уверена, это она заставила Аду написать мне, что я «не должна больше пытаться разрушить счастливую семью», – Дарьюшку, прирожденную шантажистку, я прощаю, а вот Адочку ни за что не прощу. Я не против твоего кабошона, он идет твоей милой волосатой руке, но только папа носил на своей противной розовой лапе точь-в-точь такой же. Папа был из разряда молчаливых искателей. Как-то повел меня на женский хоккейный матч, и мне пришлось предупредить его, что, если он не прекратит свои поиски, я закричу.