Адам и Ева против химер
Шрифт:
– Чувствую, что цены повышаются.
Алёна Фёдоровна приняла вид ещё более таинственный, если такое только было возможно:
– Ага! Значит, недаром у меня на душе как-то тревожно. И … тот, толстенький, опять звонил. Выйди, говорит, я тебя во дворе жду. Я ж его домой не пускаю. Не нравится мне он, Лёлечка… Тревожусь я как-то, а что делать и не знаю. Вроде, мужчина положительный. Только жалуется все время. И то у него не так, и это не так. То зуб болит, то понос… Он мне, Лёлечка, и про это рассказывает и зубы свои показывает коренные. Как ты думаешь, это правильно, что он мне зубы свои показывает?
– Не думаю, –
Алёна Фёдоровна огорчилась и даже как-то обиделась:
– Ой, Лёлечка, ну почему сиделка? Не хочу я сиделкой. Я, Лёлечка, музой… Чтобы художники – картины, а поэты – стихи. И выбор у меня есть, ты же знаешь. Зачем мне быть сиделкой?
– Так не выходите к нему. И на звонки не отвечайте, – жёстко посоветовала Лёля.
– Тогда у меня уже выбора не будет.
– Зато никто и жаловаться не станет. Видите, у вас есть альтернатива. А это всегда лучше, чем безвыходная ситуация.
– Завидую я тебе, Лёлечка, у тебя и в жизни, и в доме так правильно. Все выученные, воспитанные… Кот лежит дрессированный на кресле, не мечется по квартире, муж дрессированный – знает, куда войти, откуда выйти… И сны тебе тревожные не снятся…
Алёна Фёдоровна ушла задумчивая, даже не попрощавшись. Так же непонятно, как и появилась. Вернувшись, Лёля застала давящегося смехом Аркадия.
– Вот я бы ещё не знал, куда мне в родном доме войти и откуда выйти. Какой я у тебя… дрессированный…
Аркадий снова попытался подавить приступ смеха, но безрезультатно. Лёля захохотала вместе с ним:
– Ты подслушивал?
– Так она шепчет громко, подслушивать не нужно. А я смирно сидел. Дрессированно…
Почему-то в эту ночь Лёля спала плохо, встревоженная разговором с Евой. Она долго перекатывалась с одного бока на другой рядом с Аркадием в постели, пыталась считать овец, и приятно думать, на что она потратит заначку, куда каждый месяц откладывала по сто долларов на прекрасное будущее. В смысле, когда это прекрасное будущее наступит и насколько оно будет прекрасным.
Но в голову настойчиво лезли предательские, совершенно нерациональные и непрактичные мысли: а вдруг Ева права? И есть что-то более важное, чем стабильная жизнь по незыблемым правилам. И, может, не сам человек строит свою судьбу, а есть что-то свыше. И оно, это свыше, лучше тебя знает, что тебе нужно, и его можно об этом просто попросить.
Такие вот мысли мучили стабильную Лёлю, потрясая основу её мировоззрения, и, в конце концов, не выдержав, она тихо встала и вышла на кухню.
Хотя Лёля могла просто взять с аптечной полки любое снотворное, она решила, что горячего молока для борьбы с бессонницей будет достаточно. Пока грела, смотрела бездумно в поднимающуюся белую пену. Запах горячего молока напомнил детство. Как-то Ева привела её к старому дому с пыльным затёртым временем барельефом. Им исполнилось лет по шесть, кажется. У подруги тогда был очень таинственный вид и две торчащие в разные стороны тугие косички. Они стояли перед домом, высоко задрав головы, всматриваясь в щербатую стену.
– Видишь? – спросила её Ева, показывая на барельеф.
– Что это?
– Это ангелы, которые нас охраняют.
– Всех? И тебя тоже?
– И меня. И тебя. Всех. У каждого есть свой ангел. Так один дедушка мне сказал.
– А твой какой?
Ева задумалась, разглядывая смутный барельеф. Затем указала:
– Мой? Во-о-он тот. Пятый в третьем ряду.
– Мне тоже тогда нужно выбрать, – заторопилась Лёля.
– Это не я выбрала. Он меня. А твой тебя выберет.
– А зачем человеку ангел? – спросила уже тогда практичная Лёля.
– Охранять. От всяких неприятностей.
Ева ещё раз внимательно посмотрела на барельеф.
– Только мой какой-то грустный. Думаю, у него у самого неприятности. Так что я его охранять теперь буду, – сказала она Лёле, и крикнула вверх. – Слышишь! Если тебя кто-нибудь обидит, скажи мне. Я заступлюсь!
Взрослая Лёля пила тёплое молоко и улыбалась, вспоминая маленькую Еву. Такая её подруга – тихая и незаметная на людях, но всегда идущая за своим сердцем. Которое, кстати, и приводило Еву, по Лёлиному мнению, в какие-то совершенно немыслимые дебри.
Лёля улыбнулась двум девочкам из далёкого прошлого.
– Всё у вас будет хорошо. В смысле, правильно. И не ныть мне тут…
Глава вторая. Таверна с видом на тайну
С порога Еву накрыло вкусным старинным уютом. Деревянные половицы мягко пружинили под ногами и чуть постанывали. Ровно настолько, чтобы не раздражать напряжённые нервы, а придавать ощущение домашней таинственности. В прихожей было темно, но из комнаты ненавязчиво просачивался мягкий свет от торшера или ночника, приглушенный, не бьющий в глаза. Вокруг стола, застеленного допотопной кружевной скатертью с жёлтой от времени бахромой, стояли два кресла с накидками-воланами и диван с густо-фиолетовым покрывалом и такими же фиалковыми многочисленными подушками.
– Улёт, – сказала Ева.
Она уже давно не видела столько бумажных книг сразу. Во всю стену стояли забитые толстыми томами самодельные стеллажи. А там, где стеллажей не хватало, висели так же плотно забитые полки и еле сдерживали книжный натиск пузатые тумбы. Глаз непроизвольно выхватывал названия и авторов на вкусно потрёпанных корешках, и приходило понимание – всё, здесь можно умереть.
Впрочем, лучше – жить, годами завалившись в это кресло с книгой в руке, выбегая раз в неделю за булочками и кофе. Ева обернулась, чтобы посмотреть на счастливого обладателя такой библиотеки. В тёмном просвете коридорчика он маячил все ещё расплывчатым силуэтом.
– Значит, так. Вот тебе полотенце, мой старый спортивный костюм и тёплые носки. Приводи себя в порядок, а я заварю свежий чай.
Через полчаса блестящая чистотой и умиротворённая покоем Ева сидела за круглым столом и пила то, что хозяин дома называл чаем. С каждым глотком этого густого немного кислого, немного сладкого напитка в неё вливалось блаженство.
– Что в этом чае? – спросила она Адама.
Он улыбнулся и ничего не ответил. Только чуть качнул головой. И тут Ева сразу и вдруг поняла, почему он вызывает у неё ощущение поздней осени. В темном ёжике волос элегантной россыпью блестели белые пряди островками снега, только что высыпавшегося на подмёрзшую землю. И взгляд у него был такой же – словно под заледеневшей сверху суровостью и насмешливостью, дышала, ожидая весны, тёплая, живая земля. Адам казался молодым – лет двадцать пять-тридцать, не больше, но взгляд этот говорил Еве, что он старше. Гораздо старше.