Аделаида Брауншвейгская, принцесса Саксонская
Шрифт:
— Вот чувства, воистину достойные благородного рыцаря, — произнес Мерсбург. — Однако сколь просто доказать их ошибочность! Если Аделаида любит вас, то разве не ясно, что, не отвечая на ее пламень, вы непременно сделаете ее несчастной? Но, говорите вы, уступив этому желанию, я сделаю несчастным ее мужа, не так ли? Тогда я спрошу вас, почему, поставленный перед необходимостью причинить боль либо одной, либо другому, почему, спрашиваю я вас, вы предпочитаете сделать несчастной супругу, а не супруга? Я знаю, супруг оказал вам немало услуг, но супруга — и я в этом уверен — втайне обожает вас. И вам ничего не остается, как убить либо пылкое чувство любви, либо рассудочное чувство признательности. Так неужели сердце ваше все еще сомневается, все еще не в состоянии сделать выбор?
— Выбор, друг мой, должна указать нам добродетель, о которой вы даже не
— Пока я ничего не знаю, — ответил Мерсбург, — но если что-нибудь всплывет, рассчитывайте на мою дружбу и будьте уверены, что я всегда готов оказать вам содействие…
И они расстались друзьями.
Уже в первой дружеской беседе с маркизом Мерсбург понял, что для осуществления своих честолюбивых замыслов ему придется изрядно потрудиться, дабы завоевать доверие обоих влюбленных, один из которых оказался излишне добродетелен и сопротивлялся всему, что графу казалось совершенно необходимым для достижения успеха, а другая пока не удостоила его своим доверием. Однако он не унывал и во что бы то ни стало решил исполнить свой план, к каким бы преступным способам ему ни пришлось прибегнуть.
Торжества завершились, и замок опустел. Многочисленные гости более не занимали время принцессы Саксонской, и графу вскоре представилась возможность побеседовать с ней. Обязанный сопровождать ее на охоту, граф, как только они оказались вдвоем в карете, тотчас завел разговор о том, сколь счастлива принцесса в объятиях такого супруга, как принц Саксонский. Аделаида же, с симпатией относившаяся к графу с самого первого его появления при дворе и даже находившая в характере его черты, сходные с ее собственным характером, отнюдь не смутилась и поддержала разговор, полагая, что преданность сего сеньора вполне бескорыстна, а значит, ему можно доверять. Высокий графский титул позволял горделивой Аделаиде быть с Мерсбургом достаточно откровенной. Поэтому она дала понять графу, что счастье, кое, по его мнению, переполняет ее, отнюдь не столь безоблачно, как кажется.
— У Фридриха множество прекрасных качеств, — промолвила она, — однако среди них нет ни одного выдающегося, и я не вижу в нем ни благородной гордости, ни возвышенности характера, приставших истинному властителю. В каждом сословии свои достоинства: добродетели владыки на троне не равны добродетелям обитателя хижины, и для того, кто распоряжается людскими судьбами, добродетели простолюдина могут обернуться пороками. Там, где находит счастье подданный, государь вряд ли обретет славу. Умалчивая о совершенствах челядинцев, История на скрижалях своих запечатлевает для потомков добродетели, изумившие мир, хотя чаще всего именно эти добродетели несут ему оковы. Мне больше по нраву честолюбивый супруг, знаменитый воин, а не слабый принц, чьи благодеяния бледнеют на фоне преступлений героя. Помимо иных сомнительных качеств, Фридрих ревнив, как мужлан, и дерзает ревновать такую женщину, как я! Но пусть он знает, что, если бы я была способна на те проступки, коих он опасается, я бы гордилась своими пороками больше, чем он лелеет свои добродетели, и тогда, наверное, о преступной Аделаиде говорили бы с большим уважением, нежели о добродушном Фридрихе… Почему супруг мой не воспользуется бушующими вокруг нас смутами и не сбросит иго императора? Слабость Генриха IV, его нерешительность, его вечные колебания открывают безграничный простор для честолюбивых замыслов любого государя. Фридрих имеет право на трон Западной Римской империи, его права столь же священны, как и права Генриха: почему он не заявит о них? Почему не вооружит своих подданных? Почему не хочет заслужить лавры Витикинда? Герой этот заставил содрогнуться самого Карла Великого; так почему Фридрих не может напугать Генриха? Ах, граф, не убеждайте меня, что государь не обязан питать честолюбивых замыслов! Без сомнения, Фридрих способен сделать счастливой собственную семью, но он никогда не прославится на весь
2
Мак — цветок забвения.
— Подобные мысли достойны вашей души, — произнес Мерсбург. — Если их услышат отпрыски, в чьих жилах кипит благородная кровь, и они преисполнятся теми же чувствами, что и вы, то Саксонии более нечего бояться угнетателей: доблестные саксонцы разобьют любые цепи и станут править миром.
— Но если они столь же вялы, как Фридрих, то вряд ли в их жилах может бежать пылкая кровь Аделаиды… Нет, Мерсбург, нет, не такой супруг нужен мне.
— Но быть может, сударыня, тот, кто нужен вам, уже занял место в вашем сердце?
— Мне не хотелось бы разглашать свои секреты.
— Я бы никогда не осмелился задать вам подобный вопрос, если бы вы первой не бросили мне ниточку. Принося искренние извинения вашему высочеству, я тем не менее осмелюсь вас заверить, что желание узнать августейший секрет обусловлено исключительно искренним стремлением доказать вам свое рвение и готовность пожертвовать всем, вплоть до самой жизни, лишь бы оказаться полезным вашим интересам. Несчастья правителей, сударыня, часто заключаются в том, что своим доверием они удостаивают людей недостойных: мое же происхождение и моя нерушимая привязанность к вашей особе не позволяют усомниться в моей порядочности, а потому позвольте мне принести вам клятву вечной верности.
— Я верю вам, Мерсбург, — отозвалась Аделаида. — Все, что мне сейчас известно о вас, не позволяет мне подозревать вас в неискренности; поэтому узнайте печали вашей государыни, но лишь затем, чтобы смягчить их и сохранить в тайне… Ваше предположение справедливо, дорогой граф: тот, кого я люблю, живет в этом замке, и я полагаю, что он ваш друг.
— Ах, как жаль, что я не могу почитать его как своего сюзерена!
— Да, это Людвиг Тюрингский, и я люблю его; он один рожден Небом, чтобы составить счастье всей моей жизни, однако Небо несправедливо, ибо оно предначертало ему иной путь. Едва маркиз Тюрингский появился при дворе моего отца, образ его тотчас и навсегда запечатлелся в моем сердце. Людвиг словно создан для меня: чело, отмеченное печатью благородства, возвышенная душа, гордость и преданность, неустрашимый характер. Чтобы понравиться той, кого он любит, он готов преодолеть тысячу препятствий, одно опасней другого; щедро наделенный воинскими талантами, он сумел проявить их во время недавних волнений; взор его свидетельствует о непомерном честолюбии; суровый воин, благодаря изысканности манер своих он одновременно являет собой образец придворного… Что еще могу я сказать о нем? Небесной красоты лицо, отмеченное величием Марса и любезностью Амура… Все восхищает меня в маркизе Тюрингском, он единственный царит в душе моей… единовластно царит в сердце, томящемся в оковах долга… Не знаете ли вы, дорогой граф, любит ли он меня?
— Смею заверить вас в этом, сударыня, хотя я и не имел чести слышать подтверждение тому из уст его. Однако каждый раз, когда взор его падает на вас, глаза его загораются пламенем столь живительным и нежным, что невозможно не признать в нем раба того же божества, которое захватило в плен и ваше сердце.
— О, я несчастная! — воскликнула принцесса. — Ведь, глядя, как пылает любовью его сердце, я ничем не могу ему помочь, ибо суровый долг не позволяет мне ни утешить его, ни разделить с ним его мучения, причиной коих является одно лишь мое присутствие.
— Так, значит, маркиз Тюрингский до сих пор не знает о том, что он имеет счастье понравиться вам?
— Я призналась в этом пока только самой себе; но, если он посмотрит мне в глаза, он увидит, какое чувство бушует в моей груди.
— Если госпожа позволит мне, я вселю успокоение в его истерзанную душу.
— Ах, Мерсбург, не делайте этого, вы лишь умножите его печали. Разве я могу утешить его? Разве вы не знаете, какие узы меня связывают?.. Напротив, попробуйте уничтожить эту любовь, сулящую ему одни лишь несчастья, а я попытаюсь побороть свою. Надобно терпеливо сносить напасти, если не хочешь изменять своему долгу; но никакой долг не возместит мне потерь моих, и остается лишь уповать, что, когда узнают, чем я пожертвовала ради обязанностей своих, быть может, кому-нибудь захочется оплакать мою судьбу.