Аделаида Брауншвейгская, принцесса Саксонская
Шрифт:
22 января 1814 года де Сад передал рукопись «Аделаиды Брауншвейгской» своему лакею Паке, и тот отнес ее издателю Пигоро, тому самому, кто в 1798 году опубликовал украденную у де Сада неким Менего историю Сенвиля и Леоноры, извлеченную из «Алины и Валькура». Пигоро согласился издать «Аделаиду», однако замысел этот реализован не был. Отметим в скобках, что в 1821 году Пигоро, составляя статью о де Саде для своего биографического словаря, написал, что порнографу не удалось полностью вытеснить из де Сада литератора.
Но вот что интересно. В анонимном сообщении от 29 сентября 1813 года о последних событиях культурной и литературной жизни Парижа (отчет опубликован в сборнике D'ep^eches et letters intercept'ees par des partis d'etach'es de l'Arm'ee combine du nord de l’Allemagne,1814), в частности, сообщается, что в парижских салонах пользуется успехом роман под
В «героическом» — по определению автора — романе «Аделаида Брауншвейгская, принцесса Саксонская» нет привычного для де Сада сплава рассуждений философа и заметок эрудита с картинами самого разнузданного разврата. Маркизу даже не приходится прибегать к традиционным эвфемизмам и понимающему умолчанию, ибо подробных описаний эротических «фантазий» и «отвратительных преступлений» в романе нет. Но сколько бы маркиз ни прославлял добродетель, у него всегда можно отыскать пару строчек, где он исподволь проталкивает принципы единственно верной, с его точки зрения, философии природы: «Склонности даруются нам природой, а мы властны придать им то или иное направление. Если с самого детства человек воспитывается в добронравии и соблюдает достойные обычаи, то дорога сия непременно приведет его к добродетели. Но позаботиться о себе ребенок сам не в состоянии, и, если наставник не поможет ему выбрать правильные примеры для подражания, вряд ли он преуспеет на пути добродетели, — говорит один из собеседников. — Считаю, что лучше предоставить природе полную свободу действий, нежели отягощать ее советами, которые все равно забудутся, как только пробудятся страсти, — возражает ему другой. — Бунт против преград, коими пытаются окружить человека, заложен в природе самого человека, поэтому все усилия ваши напрасны».
Согласно де Саду, великая и всеобъемлющая природа, пребывающая в вечном движении, нисколько не заботится о роде людском, для нее равны все организмы и все субстанции, и мертвые даже предпочтительнее живых, ибо мертвая материя служит питанием новым организмам. Суть природы — действие и воспроизводство, а не сохранение того или иного вида, поэтому те, кто исполняют веления природы, иначе говоря, совершают преступления, на которые толкает их данный природой темперамент или живое воображение, ответственности за эти преступления не несут. Те же, кто повинуются искусственному институту под названием мораль, лишь умножают зло и страдают сами. Поэтому несчастная Жюстина, олицетворяющая всех добродетельных персонажей де Сада, постоянно страдает, а любая ее попытка сделать добро оборачивается злом. Аделаида тоже добродетельна и несчастна, но, в отличие от многострадальной Жюстины, она подвергается испытаниям, скорее, психологическим, нежели физическим, и, лелея свою гордыню, хранит верность нелюбимому супругу. Добродетельная по заданной ей автором роли, по характеру Аделаида принадлежит, скорее, к адептам порока, олицетворением которых у де Сада выступает Жюльетта, извлекающая из порока выгоды и удовольствия. «Про себя же могу сказать, что из-за причиненного мне зла я чувствую себя способной причинить столько же зла другим. А ведь если бы меня не ввергли в бездну несчастий, зло никогда бы не коснулось души моей, и я была бы жертвой…» — говорит Аделаида и, подавляя в себе страсти, опровергает постулат де Сада о том, что человеческое сознание в любую минуту готово стать игрушкой темных сил. Принцесса Саксонская — своеобразный персонаж-перевертыш, сплав Жюльетты и Жюстины. Так как, согласно де Саду, добродетель должна быть погублена, а порок восторжествовать, Аделаида-Жюстина умирает, но смерть ее добровольна: Аделаида-Жюльетта сама стремится в мир иной. Впрочем, маркиз и сам являл собой Жюстину и Жюльетту в одном лице: с одной стороны, вечно гонимый узник, с другой — надменный либертен, идущий на поводу у своих страстей, а на бумаге и вовсе позволяющий себе все.
Аделаида — единственный сколько-нибудь одушевленный персонаж романа, остальные являют собой, скорее, бесплотные тени, необходимые автору для возможности пофилософствовать.
В «Аделаиде Брауншвейгской» не обошлось без аксессуаров готического романа — пещер, подвалов, гробов, — присутствующих практически во всех сочинениях де Сада (за исключением разве что его коротких рассказов). Но любые шаги, уводящие из мира страстей, приводят де Сада в иллюзорный мир театра: странствия Аделаиды и ее спутницы Батильды по дремучим лесам и пугающим местам, их заточение в башни и подземные темницы напоминают перемещения актеров в театральных декорациях. Не менее театральны и странствия принца Фридриха и графа Мерсбурга, негодяя, столь прекрасно законспирированного, что даже автор не в силах проникнуть в его планы: «Проникнуть в замыслы графа настолько сложно, что пока мы сделать этого не можем», — пишет он. Однако в конце романа, дабы распутать все узлы интриги, автор заставляет Мерсбурга признаться в своих преступлениях: коварный граф получает заслуженную кару. Порок наказан, но добродетель не торжествует: никто из «положительных», сиречь добродетельных, персонажей не достигает счастья: даже под занавес маркиз не мог допустить торжества добра над злом.
Не будучи бунтарем против какого-либо определенного порядка, де Сад выступал против порядка вообще, поэтому революция также отторгла его, как прежде отторгала монархия. Революционное прошлое гражданина Сада можно сравнить с качелями — сначала его подбросило вверх, и он стал председателем секции Пик, самой революционной секции Парижа, членом которой являлся Робеспьер, а потом стремительно отбросило вниз: его арестовали по обвинению в модерантизме и должны были казнить 8 термидора, и только падение якобинской диктатуры спасло его. Не самые лучшие воспоминания о том недавнем времени, видимо, и породили антиреволюционные пассажи романа. «Каким бы ни было правительство, оно является подобием небесного устройства, и ни один подданный не имеет права безнаказанно свергать его. <…> …Мятеж — это всегда разрушение. <…> …Что движет заговорщиком, решившим свергнуть правительство, при котором он живет? Он действует только в собственных интересах, его волнует собственное благополучие, а не благо народа. Кто может поручиться, что государственное устройство, которым мятежник хочет заменить существующее, окажется лучшим, нежели то, что есть сейчас? А если он ошибся, кто знает, каковы будут последствия заблуждений его?» — изрекает Аделаида. «Политика не согласуется ни с религией, ни с нравственностью», — утверждает Фридрих.
Необычным является и «согласие» автора на казнь графа Мерсбурга, совершенную по приговору официального суда. Признавая личную месть и возмездие провидения, маркиз всегда яростно выступал против смертной казни, считая ее преступлением, ибо в законе, обрекающем человека на смерть, не предусмотрено таких оправдательных причин, как страсть, гнев или желание. Государство совершает убийство после здравых размышлений и таким образом становится виновным в преступлении институционном, совершенном абсолютно хладнокровно, а такому преступлению оправдания нет. «…Если говорить коротко, надо отменить смертную казнь, ибо нельзя казнить человека за то, что он убил другого человека, ибо в результате вместо одного человека из мира нашего исчезнут двое, а только дураки или палачи могут довольствоваться подобной арифметикой», — писал де Сад после Термидора.
Роман «Аделаида Брауншвейгская» непохож на остальные сочинения де Сада, и не только потому, что в нем нет отвратительных своим неприличием сцен, но и расстановкой персонажей, и отведенным им амплуа, и их рассуждениями, в которых звучит голос автора. Написанный на склоне лет, когда людям свойственно осмысливать свой жизненный опыт, он не отличается «ни дьявольским величием, ни поэтическим гением», присущим прежним романам автора, где тот упорно отстаивал право на зло и неповиновение благой морали. И все же знакомство с ним небезынтересно, ибо в нем автор практически впервые колеблется выступать адептом порока и пытается нащупать стезю добродетели. А исторической точности де Саду, в сущности, не требуется, ибо его всегда интересовали страсти, а не правдоподобие.