Адлиг Швенкиттен (Односуточная повесть)
Шрифт:
А в армии - наворотят в обед борща мясного, хлеба вдосыть. Обмундирование где не новенькое, так целенькое. Бойцы армии - любимые сыны народа. Петлицы малиновые пехотные, чёрные артиллерийские, голубые кавалерийские, и ещё разные (красные - ГПУ). Чёткий распорядок занятий, построений, приветствий, маршировок - и жизнь твоя осмыслена насквозь: жизнь - служба, и никто тут не лишний. Рвался в армию ещё до призыва.
Так - ни к чему, кроме армейского, не приладился, и не женился, - а позвала труба и на эту войну.
В армии понял Павел, что он - отродный солдат, что родная часть ему - вот и дом. Что боевые порядки, стрельбы, свёртывания, передвижки, смены карт, новые порядки - вот и жизнь. В 41м теряли стволы и тягу - но дальше такого не случалось, только если разворотит орудие прямым попаданием или на мине трактор подорвётся. Война - как просто работа, без выходных, без отпусков, глаза - в стереотрубу. Дивизион - семья, офицеры - братья, солдаты - сынки, и каждый своё сокровище. Привык к постоянной передряге быта, переменчивости счастья, уже никакой поворот событий не мог ни удивить, ни напугать. Нацело - забыл бояться. И если можно было напроситься на лишнюю задачу или задачу поопаснее всегда шёл. И под самой жестокой бомбёжкой и под густым обстрелом Боев не к смерти готовился, а только - как операцию заданную осмыслить и исполнить получше.
Глаза открыл (и не спал). Топлев вошёл. Лошади - притянули.
Боев сбросил ноги на пол.
Мальчик он ещё, Топлев, хлипок для начальника штаба. Но и комбата ни одного отпустить не хотелось на штаб, взял с начальника разведки.
Позови Боронца.
Крепок, смышлён старшина дивизиона Боронец, и глаза же какие приёмчивые. Уже сам догадался: из саней убирает лишнее - трофеи, барахло. Трое саней - под погрузку, на три наблюдательных - катушки с проводом, рации, стереотрубы, гранаты, чьё и оружие, чьи и мешки, из взводов управления, и продукты.
– После Либштадта - кого видел по дороге? Пехоту?
Боронец только чмокнул, покачал большекруглой головой.
– Ник-к-кого.
Да где ж она? Совсем её нет?
Вышел Боев наружу. Мутнела пасмурная ночь, прибеленная снегом. Висела отстоенная тишина. Полная. Сверху снежка больше не было.
Все трое комбатов - тут как тут. Ждут команды. Один всегда - при комдиве, это Мягков будет, как и часто. А Прощенков, Касьянов - по километру влево, вправо, на своих наблюдательных, и связь с комдивом только через огневые.
Ну, уже многое видали, сами знают сынки. Сейчас самое важное - правильно выбрать места наблюдательных. Ещё раньше: на какую глубину можно и нужно внедриться. В такой темноте, тишине и без пехотной линии - как угадать? Мало продвинешься - будешь сидеть бесполезно, много продвинешься - и к немцам не чудо попасть.
– А всё ж таки понимай, ребята: вот такая тишина, и такая пустота - это может быть очень, очень серьёзно.
Топлеву:
– Ищи, Женя, пехоту, нащупывай всеми гонцами. Найдёшь - пусть командир полка меня ищет. Это уж... слишком такое... Из бригады - узнавай, узнавай обстановку. А я выберу НП - свяжусь с тобой.
И прыгнул в передние сани.
7
В отсутствие комбата старшим офицером 6й батареи был командир 1го взвода старший лейтенант Кандалинцев. А по годам он был и старше всех бригадных командиров взводов: под 40 лет. И росту изрядного, хотя без статной выправки, плечи не вразвёрт, голова прежде времени седая, и распорядительность разумная - его и другие комвзвода "батей" называли.
А Олег Гусев, хотя и вырос среди уличных городских сорванцов, - от Кандалинцева ещё много жизненного добирал, чего б ниоткуда не узнать.
Ещё раньше, чем поставили все четыре пушки в боевое положение, Кандалинцев распорядился выставить на 50 метров вперёд малым веером- охранение. А замолкли оттянутые от огневых трактора - разрешил расчётам чередоваться у орудий. Гусеву же показал на каменный сарайчик, близко позади:
– Пойдём пока, костям на покой.
Чуть сдвинув батарею, можно было поставить её и ближе к удобным домам, но отсюда стрелять будет лучше.
Да сменные в расчётах туда и побежали спать. Гусев тоже в два дома заходил и покрутил приёмники, надеясь, что попадётся на своём питании, заговорит, нет, молчали глухо. Приёмники в домах - это была заграничная новость, к которой привыкали боязно: по всему Советскому Союзу они на всю войну отобраны, не сдашь - в тюрьму. А тут вот...
Очень уж хотелось Олегу узнать что-нибудь о нашем прорыве, какие б ещё подробности. А батарейные рации ловили только одну нашу станцию на длинных - и никакой сводки о прорыве не было.
Кандалинцева призвали в 41м из запаса, два года он тяжко провоевал на Ленинградском фронте, а после ранения прислали сюда, в бригаду, уже скоро тоже два года.
Когда можно хоть чуть отдохнуть - Кандалинцев никогда такого не пропускал.
Пошли в сарайчик, легли рядом на сено.
А тишина-а-а.
– А может немцы в обмороке, Павел Петрович? Отрезаны, отброшены, к Кёнигсбергу жмутся? Может быть, вот так и война кончится?
Хотя Олег от войны совсем не устал, ещё можно и можно. Отличиться.
– О-ох, - протянул Кандалинцев.
И лежал молча. Но ещё не заснул же?
А Кандалинцев-то всё это знал-перезнал, он все партийные чистки на том прошёл. И - несупротивным, усталым голосом:
– Нет, Олег, ничего у нас не переменится. Смотри бы, хуже не стало. Колхозов?
– никогда не отменят, они очень государству полезны. Не теряй время, поспим сколько.
8
Да, война - повседневное тяжкое бремя со вспышками тех дней, когда и голову легко сложить или кровью изойти неподобранному. Однако и на ней не бывает такого угнетённого сердца, как тихому интеллигенту работать в разоряемой деревне девятьсот тридцатого-тридцать первого года. Когда бушует вокруг злобно рассчитанная чума, видишь глаза гибнущих, слышишь бабий вой и детский плач - а сам, как будто, от этой чумы остережён, но и помочь никому не смеешь.
Так досталось Павлу Петровичу сразу после института, молоденькому агроному, принявшему овощную селекционную станцию в Воронежской области. Берёг ростки оранжерейной рассады, когда рядом ростки человеческие и двух лет, и трёх месяцев отправляли в лютый мороз санями - в дальний путь, умирать. Видишься и сам себе душителем. И втайне знаешь, ни с кем не делясь, как крестьяне против колхоза сами портят свой инвентарь. А то лучшие посевные семена перемалывают в муку на едево. А скот режут - так и не скрывают, и не остановить. Потом активисты сгребают последнее зерно из закромов, собирают "красный обоз", тянут в город: "деревня везёт свои излишки", а там, в городе, впереди обоза пойдёт духовой оркестр.