Адская бездна. Бог располагает
Шрифт:
Однако всякий подметил бы, что и сама Олимпия взволнована не меньше его. Никогда еще ничье пение не было до такой степени одушевлено и полно чувства. То пел не голос, а само сердце человеческое. Вся суровая печаль и вся горькая насмешка, что копились в нем и томили его в тот вечер, теперь, казалось, обрели умиротворение и вместе с тем нашли выход в этих душераздирающих и все же гармонических звуках, в этом возвышенном стенании. Что это было? Искусство, достигшее высочайшего совершенства? Жизнь во всей ее реальности? Чтобы добиться такой пронзительной и скорбной правдивости, Олимпии надо
Когда Олимпия умолкла, слушатели несколько мгновений были не в силах произнести ни слова, настолько их поглотила, с головой захлестнула эта магия страсти и боли.
Олимпия встала, стремительным шагом пересекла гостиную и вышла.
Но как ни быстро она скрылась, Юлиус успел заметить слезу, сверкнувшую на ее бледной щеке.
– Синьоре Олимпии дурно! – закричал он, вскочив с места.
– О, будьте покойны, – ухмыльнулся Гамба. – Такое с ней бывает всякий раз, когда она споет что-нибудь грустное. Она так сливается со своими персонажами, что переживает все их чувства, по-настоящему страдает с ними вместе. Через минуту все пройдет и она сюда вернется с улыбкой.
Они ждали минуту, две, пять минут.
Олимпия не возвращалась.
Лорд Драммонд отправился за ней. Но он вернулся один.
Выйдя из гостиной, певица приказала подать экипаж и уехала.
XI
Яго в роли Отелло
На следующий день в стенах особнячка в Менильмонтане Самуил строго бранил г-жу Трихтер за то, что она никогда раньше так не медлила подавать на стол.
И самом деле приборы еще не были расставлены, когда Фредерика спустилась в столовую.
Она протянула руку Самуилу, но тот не ответил ей тем же и раздраженно произнес:
– Я уже думал, вы сегодня не спуститесь вообще.
– Но ведь еще рано, – возразила она, взглянув на стенные часы, действительно показывавшие только без пяти десять.
– Что ж, тем лучше, – резко ответил он, – садитесь.
Она села, удивленная таким непривычным всплеском дурного настроения.
Самуил не притрагивался к пище. С исполненной грации тревогой Фредерика спросила:
– Друг мой, вы сегодня так грустны и серьезны, уж не заболели ли вы?
– Нет.
– Вас что-то заботит?
– Нет.
– Если вы сердитесь, что я не пришла сегодня до назначенного часа, почему вы не послали за мной? Я не торопилась, решив, что после ночи, проведенной в гостях, вам надобен отдых; моя леность объясняется только опасением вас разбудить.
– Я на вас не в претензии, – отвечал Самуил.
– Ну, так ешьте, говорите и не забудьте мне улыбнуться!
Не отвечая ей, Самуил повернулся к г-же Трихтер:
– А вы чего дожидаетесь? Не пора ли подать чай?
Госпожа Трихтер вышла и почти тотчас возвратилась с чайником и чашками.
– Вот и прекрасно, – сказал Самуил. – Мы больше не нуждаемся в ваших услугах.
Оставшись наедине с девушкой, Самуил тотчас грозно спросил:
– Фредерика, почему вы мне ни слова не сказали о некоем молодом человеке, явившемся
Фредерика покраснела.
– И почему вы краснеете? – прибавил он.
– Ну как же, друг мой, – попыталось спасти положение дрожащее бедное дитя. – Я же упоминала, что, как раз когда вы отправились с визитом к господину графу фон Эбербаху, за вами прибыл молодой человек в посольском экипаже.
– Все так, но вы ни словом не обмолвились, что он задержался здесь и говорил с вами. Как он мог войти, когда я был в отъезде? Почему беседовал с вами, а не с госпожой Трихтер? И что он вам сказал?
Горечь и раздражение, прозвучавшие в голосе Самуила, смутили Фредерику еще более, чем суть его вопросов.
– Так ответьте же! – продолжал он. – Ах! Вас удивляет, что я об этом узнал?.. Но, видите ли, рано или поздно все тайное становится явным. Усвойте хорошенько: отныне и впредь вы не сможете ни пошевельнуться, ни выговорить хоть одно слово без того, чтобы я об этом не услышал. И не для того я взял на свою совесть заботы о душе моей подопечной, чтобы терпеливо взирать, как первый встречный заходит сюда, будто на рыночную площадь, и говорит о вас на людях, бахвалится знакомством с вами и тем самым компрометирует вас по своей прихоти!
– Компрометирует меня? – воскликнула бедная девушка. – Я не могу поверить, чтобы господин Лотарио…
– A-а, вам уже известно и имя этого господина! – гневно прервал ее Самуил.
– Да, он, естественно, сообщил мне свое имя, чтобы передать вам о его приходе. Друг мой, не надо преувеличивать размеры случившегося. Человек пришел, чтобы увидеть вас, вы только что ушли, и он задержался всего на несколько минут. Есть ли от чего гневаться? Да и что было мне делать? Я была здесь, когда он вошел, – так неужели мне следовало спасаться бегством? Такой поступок вовсе не скромен и походит на какую-то глупую выходку. Что ж, вы этого желаете от меня? Вы требуете, чтобы я сидела в своей комнате и не выходила из нее никогда? Тогда прикажите, я обязана вам всем, я подчинюсь. Хотя я и без того вижу не так уж много людей и, как мне кажется, веду достаточно уединенную жизнь.
– Здесь, увы, нет большой вашей заслуги, – возразил Самуил. – Если бы могли, вы бы ходили всюду, вам ведь нравятся празднества, вы полюбили бы балы, развлекались бы собственным кокетством. Дело тут не в недостатке желания, а просто в том, что не было случая.
– Но тогда в том, что я обхожусь без развлечений, – моя заслуга, и тем большая, что я делаю это охотно. А кокетство мое до сих пор ограничивалось уединенными беседами с госпожой Трихтер.
– И с господином Лотарио, – вставил Самуил.
– Вы изволите шутить? – воскликнула девушка.
– Отнюдь, – грозно отчеканил он. – Госпожа Трихтер не осмелилась скрыть от меня, что он оставался здесь более четверти часа. Не надобно так много времени, чтобы ответить: «Господина Самуила нет дома». Так о чем вы говорили с этим человеком более четверти часа?
– Ну, прежде всего, – отвечала Фредерика, – я говорила не с ним одним. Вместе с ним пришла…
Она запнулась, сообразив, что может выдать свою безымянную посетительницу, хотя обещала держать ее визиты в тайне.