Адская бездна. Бог располагает

Дюма-отец Александр

– Это оскорбит мою сестру! – шепнул он.

И он удержал пастушку на месте.

Олимпия продолжала свой путь и спустилась вниз до самого конца горной тропки, ни разу не обернувшись.

Гретхен понемногу приходила в себя.

– Простите, Гамба, – сказала она, – но это было сильнее меня! Сама не пойму, что со мной сталось, когда я увидела вашу сестру, но если бы вы меня не остановили, я бы подбежала к ней и, думается, сорвала бы с нее вуаль. Мне было необходимо увидеть ее лицо.

– К счастью, я был здесь, – отвечал Гамба. – А то бы она, с ее высокомерием, ужасно

на вас рассердилась.

– И впрямь, что это со мной творится? – пробормотала Гретхен. – Что-то во мне так всколыхнулось… В замок теперь забредает так мало народу! Господин Лотарио появляется, да и то редко и все реже, а больше никто не приезжает. Господин фон Эбербах – он и вообще никогда. И потом, эта женщина в трауре, под черным покрывалом, ни слова не говорящая, будто не человек, а статуя прошла мимо!.. Мне почудилось, будто я вижу страждущий дух моей милой Христианы, что явился навестить этот замок, приют своей любви, всех радостей и всех бед.

XXIV

Нежданное наследство

На следующий день Гамба явился на их свидание опечаленный и понурый.

– Да что с вами? – спросила пастушка.

– Со мной то, – промолвил он, – что мы уезжаем.

– Когда?

– Через час.

– Уже? – вырвалось у нее.

– Ах! – прошептал он со слезами. – Спасибо за это слово. Но уехать – это для меня еще худшее «уже!», чем для вас. Увы, сестра меня увозит. Но прежде чем уехать, мне надо вам сказать две вещи.

– Какие же?

– Во-первых, я должен уладить с вами один счет.

– Какой?

– Денежный.

Заметив протестующий жест Гретхен, он поспешил сказать:

– Да погодите. Мой дед, который был также и вашим, имел довольно-таки неплохую выручку, а коль скоро он к тому же был изрядным скрягой, в результате под его соломенным тюфяком остались кое-какие мешочки и кошелечки. В общем, его наследство – без малого десять тысяч флоринов.

– Десять тысяч флоринов! – повторила изумленная Гретхен.

– Десять тысяч; половина из них, естественно, принадлежала вашей матери. Коль скоро ее не было рядом, когда старик испустил дух, мой папаша разделил эту сумму поровну: пять тысяч сунул в один карман, пять – в другой. Что он сделал со своей половиной, ведают лишь Господь Бог да содержатели питейных заведений. Но что касается доли вашей матери, то он бы скорее дал изрубить себя на куски, чем коснуться ее. Она цела, вся до последнего байокко. Потом мой папаша отправился вслед за своим, а я остался хранителем вклада. Вашей матери, для которой я его берег, больше нет, стало быть, он причитается вам. Держите.

И Гамба вытащил из кармана кожаный кошелек.

– Здесь пять тысяч, – сказал он, – все в добрых золотых монетах. Они ваши… Берите же.

И он протянул ей кошелек.

Гретхен оттолкнула его.

– Нет, – сказала она. – Оставьте эти деньги себе. Что мне с ними делать здесь, среди этих скал, где я не вижу никого, кроме моих коз? А вы разъезжаете по городам, они вам нужнее.

– Это ваше, – настаивал Гамба.

– А я отдаю это вам, – повторила она.

– Я их не приму, – заявил он. – У меня денег больше, чем мне требуется. Сестрица может заработать

сколько ей вздумается. Чего-чего, а уж флоринов-то нам хватает, будьте уверены. Как вы полагаете, имел бы я такие голубые панталоны с белой вышивкой, если бы испытывал нужду в средствах? Да я бы мог заказать себе золотую сбрую, словно у папского мула! Забирайте этот кошелек, не то я швырну его в одну из этих пропастей, и уж тогда он будет потерян для целого света.

– Что ж! – отозвалась Гретхен, наконец решившись. – Я согласна.

И она взяла кошелек.

Гамба испустил глубокий вздох удовлетворения, подобно дипломату, преуспевшему в своей первой миссии.

А Гретхен продолжала:

– Вы честный малый, раз возвратили мне мою долю и так меня искали. В конце концов, эти деньги мне пригодятся. Я не жадная, благодарение Господу, но вот уж несколько лет я каждый год езжу в Париж, и как бы ни были малы мои траты, трудновато бывает накопить ту небольшую сумму, которая нужна, чтобы не умереть с голоду. Кошелек, что вы мне дали, я отдам на хранение ландекскому пастору, и благодаря вам у меня больше не будет надобности ради заработка брать на себя такие обязанности и услуги, которые стесняют мою независимость и чужды моему дикарскому нраву.

– Вы что, каждый год бываете в Париже? – спросил Гамба.

– Да.

– Странный у вас вкус. Я был там всего однажды и, могу вас уверить, не имею ни малейшего желания оказаться там еще раз. Это красивый город, и все же это город.

– Я не ради удовольствия езжу туда, – сказала Гретхен.

– Тогда зачем же?

– Из чувства долга. Но больше ни о чем меня не расспрашивайте. Это тайна. Я никому не могу поведать о ней.

– Даже вашему кузену?

– Даже кузену. Об этом я говорю только с мертвыми.

– И вы не сказали бы даже вашему… – начал было Гамба.

Но вдруг он осекся.

– Моему?.. – спросила Гретхен.

– Нет, я ничего… – пролепетал Гамба.

С минуту длилось молчание.

– Вы же собирались, – заговорила, наконец, Гретхен, – сказать мне еще что-то?

– Да именно это самое, – насилу выговорил Гамба, запинаясь от волнения. – Вот… Я все хочу найти слова, чтобы вам растолковать, что я чувствую, а как это сделать, не знаю. В первый раз со мной такое. Я всей душой… а сам не знаю, что. Надо бы вам мне помочь.

– В чем?

– Помочь сказать вам, что… я вас люблю.

– Что? Вы меня любите?

– Черт возьми, ну да, словцо все-таки вырвалось. Прикипел я к вам душой, вот дело-то в чем. Видеть вас каждый день, чтобы вы здесь, а козы ваши там, они-то уж меня начинают любить, то есть я коз имею в виду, смотрите-ка, одна мне руку лизнула, вот ведь славная какая малютка! Ну я и стал себе воображать, как дурак, будто это на всю жизнь, что оно никогда не кончится и мы так всякий день будем толковать друг с другом. И вот на тебе: теперь нужно уезжать! Черт бы побрал театры, директоров, оркестры и всю эту музыку! Я бы хотел, чтобы случилось землетрясение и все города провалились в тартарары! Ей-ей, я до того вас люблю, что лучше бы мне никогда вообще вас не знать. Или… да нет, все равно я бы хотел узнать вас и мучиться.