Адская бездна. Бог располагает
Шрифт:
Осмотрев англичанина, он покачал головой. Случай представлялся ему крайне серьезным. Он опасался прежде всего воспаления легких.
А дело принимало все более скверный оборот: вскоре к лихорадке прибавился бред.
Всю ночь лорд Драммонд только и говорил, что о черно-красно-голубых тюльпанах. Лишь при этом сочетании цветов они воистину имели право называться тюльпанами.
Иных вовсе не существовало. Это раньше он думал, что видел и другие, но ошибался. В мире были только черно-красно-голубые. Нет, черно-красно-голубой.
Этого вполне достаточно: один тюльпан. Помимо него все цветы, которые принимают за тюльпаны, ими вовсе не являются.
И тысяча других вздорных соображений, все в том же роде…
На следующее утро Тромп зашел спросить, как себя чувствует лорд.
Узнав, что хуже некуда, он тотчас удалился, но через час вернулся снова.
Он попросил, чтобы его провели в комнату больного.
При виде обладателя того чуда, поиски которого так дорого ему обошлись, к лорду Драммонду вернулось сознание. С ним произошло минутное просветление.
Тромп поднес к глазам больного какой-то предмет, бережно держа его в руках.
– Тюльпан! – прошептал лорд Драммонд, не зная, реальность это или продолжение бредовых галлюцинаций его помутившегося сознания.
– Да, – сказал Тромп. – Черно-красно-голубой тюльпан. Вы его заслужили. У меня их два. Вы достойны того, чтобы я поделился с вами.
– Спасибо, брат! – произнес лорд Драммонд, хватая бесценный цветок и пожирая его затуманенным взглядом. – Но слишком поздно!
– О нет! – перебил его Тромп.
– Все кончено, – возражал англичанин. – Меня зацепило насмерть. Эта вода вошла в меня и заполнила легкие. Но все равно благодарю вас, Тромп. Вы не виноваты, не могли же вы предвидеть, что все так обернется. А теперь в груди у меня смерть. A-а, вот, значит, как мне суждено окончить свои дни. Ушел живым от тигриц и от женщин, а вот тюльпаны меня убили. Ах, как странно…
И в бреду наваждения снова одолели его.
Лорд Драммонд протянул еще какое-то время.
Когда наступило мимолетное облегчение и разум больного просветлел, он использовал эти минуты, чтобы приказать отвезти его в Париж, где все лучшие силы врачебной науки будут в его распоряжении.
Но медицина ничего уже не могла для него сделать.
Ему становилось то лучше, то хуже, пока 8 июля он не угас. И в последний миг он не отрывал глаз от тюльпана.
Он был католиком. 10 июля храм Успения, где служили заупокойную мессу, заполнила пышная похоронная процессия. Вся аристократия Парижа стеклась сюда.
Как было сказано выше, здесь же встретились Юлиус и Самуил.
Месса сопровождалась музыкой. Мощный голос органа посылал к Небесам самые горестные укоры, самые душераздирающие вздохи великих композиторов.
Но внезапно орган замолчал и ввысь взвился женский голос.
При первом его звуке Самуил вздрогнул и посмотрел на Юлиуса.
Глубокий, удивительно сильный и приятный
Самуил говорил себе, что этот голос он уже слышал.
«Так она здесь! – подумал он. – А я-то и не знал! Думал, она в Венеции. А знает ли Юлиус, что она в Париже?»
Он покосился на графа фон Эбербаха.
Но Юлиус оставался невозмутим, и на его лице ничего нельзя было прочесть.
«Я дурак! – сказал себе Самуил. – Что я хочу увидеть на его физиономии? Он ведь уже мертвец».
Тем не менее он подошел к Юлиусу и шепнул ему:
– Да ведь это голос Олимпии!
– А? Ты думаешь? – равнодушно отвечал Юлиус. – Возможно.
– Труп! – сквозь зубы пробормотал Самуил.
Однако он призадумался: «Почему она вернулась, что делает здесь? И ради чего прячется? Тут какая-то ловушка. О, я разгадаю ее! Но сначала надо проверить, действительно ли это она».
LVII
Олимпия поет, а Христиана молчит
Между тем голос, раздававшийся в органной нише, все изливал на гроб лорда Драммонда потоки звуков, похожих на слезы, моля Небеса о милосердии к усопшему, прощаясь с ним и обещая новую встречу, провожая уходящего друга к порогу вечности.
«Это несомненно Олимпия! – сказал себе Самуил. – Спрошу-ка у приятеля лорда Драммонда».
Он подошел к одному англичанину, который был с покойным в большой дружбе, и спросил, кто эта певица, чей голос ему незнаком, хотя поет она слишком хорошо, чтобы быть безвестной.
– Это певица, в чей голос лорд Драммонд был страстно влюблен, – отвечал англичанин. – Ее хорошо знают в Италии, но во Франции она никогда не выступала.
– Синьора Олимпия? – перебил его Самуил.
– Она самая. Умирая, лорд Драммонд заклинал ее оказать ему эту милость – спеть «Реквием» на его заупокойной службе, утверждая, что голос, который был ему так дорог, и в гробу еще раз осчастливит его. Госпожа Олимпия ему это обещала и, как видите, держит слово.
– Значит, лорд Драммонд знал, что она здесь?
– Нет, он послал ей эту просьбу в Венецию, еще в первую неделю своей болезни, чувствуя, что он болен смертельно. Ему оттуда ответили, что в Венеции синьоры Олимпии больше нет и где она, неизвестно.
– Стало быть, вы не знаете, с каких пор синьора Олимпия в Париже? – спросил Самуил.
– Не имею ни малейшего понятия, – ответил англичанин, которого начинали удивлять столь настойчивые расспросы. Самуил оставил его и вернулся к Юлиусу.