Адская бездна. Бог располагает

Дюма-отец Александр

Нет, писал он мне, он никогда бы не смог злоупотребить благородной доверчивостью девушки и ее отца, обесчестить Христиану, купив счастливое мгновение для себя ценой целой жизни, полной для нее стыда и слез. Если бы я не внял его мольбе, он бы удалился с разбитым сердцем. Он писал, что в этом случае откроет Христиане свое имя, сообщит об отцовском запрете и покинет ее навсегда.

– Все это действительно весьма похвально, – заметил Самуил. – Будьте любезны, сударь, передайте мне вон тот кусочек окорока.

– Когда мне принесли от Юлиуса это

письмо, столь исполненное любви, а также сыновней преданности, – продолжал барон фон Гермелинфельд, – прошло уже четыре дня с тех пор, как я получил ваше послание, Самуил. Четвертый день я обдумывал ваши дерзкие и нечестивые слова, спрашивая себя, что мне делать, как противостоять вашему разлагающему влиянию, этой мрачной беззаконной власти вашей над нежной, чуткой душой Юлиуса. Когда же пришло письмо от него, мне хватило десяти минут, чтобы принять решение.

О нас, мыслителях и людях науки, – продолжал он, помолчав, – обычно думают, что мы не созданы для решительных действий, ибо неспособны всем существом отдаться пустой суете так называемых людей дела, у которых только и есть, что этот восхитительный довод, чтобы считать себя практиками. Однако рассуждать таким образом – это как упрекать птиц в том, что они не умеют ходить, поскольку у них есть крылья. Но один взмах крыла стоит тысячи шагов. Когда мы начинаем действовать, мы в один день совершаем то, на что другим потребовалось бы десятилетие.

– Я всегда был того же мнения, сударь, – отвечал Самуил, – так что вы мне не сообщили ничего нового.

– Посланный ждал ответа, – вновь заговорил барон, – он собирался вернуться в Ландек назавтра еще до полудня. Я сказал ему, что ответа не будет, и просил отложить его возвращение домой до завтрашнего вечера.

Он отказывался, ведь Юлиус обещал ему сто флоринов.

Я дал ему двести, и он уступил.

Уладив дела с посланцем, я, не теряя ни минуты, поспешил к пастору Готфриду. Это один из светочей реформатской церкви и мой друг детства. Я спросил его, известен ли ему пастор Шрайбер.

Оказалось, что тот входит в число его близких друзей.

Готфрид описал мне пастора как простого, скромного, бескорыстного человека с золотым сердцем, сказал, что его глаза постоянно обращены к небесам в созерцании Бога и двух ангелов, до срока отлетевших от него, а на земле его заботят лишь страдания ближних, которые он старается по мере сил облегчить.

О Христиане Готфрид сказал лишь одно: это дочь, достойная своего отца.

На обратном пути я проезжал через Зейле; там на почтовой станции я заказал лошадей и в ту же ночь поскакал в Ландек.

Добравшись туда во вторник утром, я отправил почтовую карету в Неккарштейнах и пешком обошел весь Ландек, заходя в каждый дом и всех расспрашивая о господине Шрайбере и его дочери.

Все без исключения повторяли то же, что говорил мне Готфрид. Никогда еще столь единодушный хор благословений не возносился от земли к Господу, прославляя пред его ликом двух смертных. В глазах этих добрых людей пастор и

его дочка были живыми, во плоти, посланцами благого Провидения. Для этой деревни эти двое стали чем-то большим, чем жизнь, – они стали ее душой.

Ах, Самуил! Что вы там ни говорите, а добродетель не бывает тщетной. Когда тебя любят, в этом есть великая отрада.

– А подчас и немалая выгода, – вставил Самуил.

– Ну, а я повернул вспять и возвратился к дому священника.

В этой самой зале, где мы с вами сейчас сидим, я нашел Юлиуса, Христиану и пастора.

Пораженный до глубины души, Юлиус воскликнул:

«Отец!»

«Барон фон Гермелинфельд!» – вскричал пастор, не менее удивленный.

«Да, сударь, барон фон Гермелинфельд, который имеет честь просить у вас для своего сына Юлиуса руки вашей Дочери Христианы».

Господин Шрайбер остолбенел, силясь понять происходящее и опасаясь, что все это ему снится или что рассудок покидает его.

Христиана с плачем бросилась ему на шею. Сам не зная отчего, он тоже прослезился и улыбался сквозь слезы.

Самуил прервал собеседника.

– Весьма умилительная сцена, – сказал он, – но будет разумнее, если вы ее пропустите. Как вам известно, я не особенно сентиментален.

Он, Самуил, уже давно оправился от неожиданности. Появление барона и его первые слова дали ему понять, что тот покушается разрушить его власть над душой Юлиуса, и этот характер, созданный для борьбы, тотчас дал себя знать. Все его высокомерное ироническое хладнокровие вернулось к нему, и он, слушая рассказ барона, преспокойно ел и пил, притом с самым довольным видом, не упуская ни кусочка, ни глоточка.

Барон фон Гермелинфельд промолвил:

– Я сокращу свое повествование. Собственно, оно и так идет к концу.

Весь день я провел с этой счастливой влюбленной четой. Бедные дети! Я был сполна вознагражден их радостью. Они так меня благодарили, словно я был вправе разрушить то, что сам Бог так хорошо устроил. Вы меня плохо знали, Самуил, вы считали меня слишком мелочным. Правда, вам случалось меня видеть в те минуты, когда я делал уступки косным и несправедливым предрассудкам света. Но знайте: потворствуя этим предрассудкам внешне, я всегда старался исправлять их последствия. Однако будем же чистосердечны и справедливы: не слишком ли часто сама действительность подтверждает правоту общества?

– Я понял ваш деликатный намек, сударь, – с горечью произнес Самуил. – Продолжайте.

И барон продолжил:

– Да с чего бы, по-вашему, я стал противиться этому браку? Потому что Христиана бедна? Но богатства Юлиуса хватит на двоих. Да и на четверых, если учитывать наследство моего брата. Или из-за того, что она не знатного происхождения? А кем был я сам двадцать лет назад?..

Однако вернусь к фактам. В среду я отправился во Франкфурт, в четверг – вернулся в Ландек, заручившись всеми мыслимыми разрешениями властей гражданских и церковных и прихватив с собой моего друга пастора Готфрида.