Адская бездна. Бог располагает
Шрифт:
– Давай прогуляемся перед обедом, – предложил Самуил.
Юлиус покачал головой:
– Нет. Я устал.
И он присел на скамью, стоящую в тени жимолости.
– С чего бы это? – удивился Самуил. – Ты ведь только что встал с постели.
Вдруг он громко захохотал:
– О, я все понял! Ведь это скамья, где сидела Христиана! Ах ты, Юлиус, бедненький мой! Уже!
Смущенный и раздосадованный, Юлиус встал.
– Согласен, – промолвил он, – ты прав, есть смысл пройтись. Успеем еще насидеться. Побродим по парку.
И он пустился рассуждать о цветах,
Друзья блуждали по аллеям целый час. В дальнем конце парка они набрели на фруктовый сад. Впрочем, в это время года он ничем не отличался от цветочного: яблони и персиковые деревья пока представляли собой всего лишь громадные букеты белоснежных и розовых цветов.
– О чем ты задумался? – внезапно спросил у Юлиуса его спутник, заметивший, что молодой человек, погрузившись в мечты, стал чересчур молчалив.
Мы не осмелимся утверждать, что Юлиус в этом случае был вполне чистосердечен, но как бы то ни было, он ответил:
– Об отце.
– О твоем отце? Но сделай милость, объясни, с какой стати тебе пришел на ум сей ученый муж?
– Да хоть потому, что завтра в тот же час у него, может быть, уже не будет сына.
– Ну, мой дорогой, не будем спешить с составлением завещания, хорошо? Полагаю, что завтра меня ждут, по меньшей мере, такие же опасности, как тебя. Вот и подумаем об этом завтра, тогда будет самое время. Ты еще не знаешь, до какой степени разыгравшееся воображение подтачивает волю. В этом состоит слабость возвышенных умов, это их уязвимое место, подчас позволяющее глупцам торжествовать над ними. Что до нас, мы не должны этого допустить.
– Не беспокойся! – отозвался Юлиус. – Ни моя воля, ни отвага не изменят мне в час завтрашнего испытания.
– Я в этом не сомневаюсь, Юлиус. Так оставь же свою мрачную мину. Кстати, вон, кажется, и пастор с дочкой идут сюда. Ба! Похоже, твоя улыбка возвращается к тебе вместе с ними. Уж не ходила ли она тоже в храм?
– Аспид, – пробормотал Юлиус.
Пастор и Христиана действительно возвращались из церкви. Девушка уже повернула к дому; священник же поспешил навстречу гостям.
IV
Пять часов, промелькнувшие как пять минут
У пастора Шрайбера было суровое, честное лицо немецкого священника, привыкшего неукоснительно придерживаться в собственной жизни заповедей, которые он проповедует другим. Это был мужчина лет сорока пяти, следовательно, еще не старый. Его лицо хранило отпечаток вдумчивой, несколько меланхолической доброты. Вдумчивость приличествовала его роду занятий, меланхолия была следствием пережитых утрат. Потеря жены и дочери оставила неизгладимый след: чувствовалось, что человек этот безутешен. Тень земной скорби, омрачавшая его лицо, казалось, ведет непрестанную борьбу с врачующим душу светом христианского упования.
Он пожал руки молодым людям, осведомился,
Минуту спустя колокольчик прозвонил к обеду.
– Идемте же, господа, – произнес пастор. – Моя дочь ждет нас. Я покажу вам дорогу.
– Он не поинтересовался нашими именами, – шепнул Самуил на ухо Юлиусу. – Впрочем, и ни к чему их здесь сообщать. Твое может смутить скромность малютки своим блеском, мое – оскорбить благочестивый слух добряка-папаши своим еврейским звучанием.
– Согласен, – кивнул Юлиус. – Притворимся принцами, путешествующими инкогнито.
Они вошли в обеденную комнату. Христиана с племянником были уже там. С робкой фацией девушка приветствовала молодых людей.
Все уселись за четырехугольный стол, уставленный простыми, но обильными яствами. Хозяин расположился между двумя гостями, Христиана – напротив. Между ней и Юлиусом сел Лотарио.
Вначале трапеза проходила в молчании. Юлиус, смущенный присутствием Христианы, не мог выдавить ни слова. Христиана, казалось, была занята исключительно малышом Лотарио, о котором она заботилась с материнской нежностью. Он же звал ее сестрицей. Беседу с грехом пополам поддерживали только пастор и Самуил. Священник просиял от радости, узнав, что принимает у себя студентов.
– Я тоже когда-то был студиозусом, – говорил он. – В наше время студенческая жизнь была веселее.
– Зато теперь она несколько драматичнее, – заметил Самуил, искоса взглянув на Юлиуса.
– Ах, – продолжал пастор, – то была лучшая пора моей жизни. Правда, потом мне пришлось дорого заплатить за это счастье молодых лет. Тогда моя жизнь была полна надежд. Теперь все совсем-совсем иначе. О, я упомянул об этом отнюдь не для того, чтобы опечалить вас, мои юные гости. Вы же видите, я об этом говорю почти весело. И как бы то ни было, мне бы хотелось побыть на этом свете, чтобы когда-нибудь увидеть мою Христиану счастливой хозяйкой родового гнезда ее предков…
– Отец! – перебила девушка с нежным упреком.
– Да, да, ты права, моя златовласая умница, – сказал священник. – Поговорим о чем-нибудь другом. Да будет тебе известно, что, благодарение Господу, вчерашний ночной ураган пощадил почти все мои дорогие растения.
– Так вы занимаетесь ботаникой, сударь? – спросил Самуил.
– Немного, – со скромной гордостью подтвердил священник. – А вы, сударь, вы тоже?..
– Иногда, в свободное время, – небрежно отозвался молодой человек.
Потом, предоставив хозяину время порассуждать о своих любимых занятиях, Самуил внезапно сбросил, так сказать, маску и в свою очередь заговорил, обнаружив глубину познаний и дерзость мысли, забавляясь растерянностью своего почтенного собеседника, ошеломленного новизной наблюдений юноши и неожиданностью его гипотез. И наконец во всеоружии истинной науки он стал, не меняя своей вежливой, холодной и слегка насмешливой манеры, словно бы нечаянно разрушать шаткие построения поверхностно начитанного, да и несколько устаревшего в своих представлениях хозяина.