Адская бездна. Бог располагает
Шрифт:
Трихтер плелся следом, ошеломленный, отчаянно смущенный тем, что он пробрался в этот пышный кортеж, раздавленный всей этой славой, опьяневший от всего этого блеска, тонущий и готовый раствориться в сиянии столь ослепительного светила.
И вот он вошел в приемную залу.
Император милостиво приветствовал королевских и княжеских посланцев. Для каждого у него нашлось какое-нибудь любезное слово.
С генералом Шварценбергом, представителем Австрии, он повел речь о его талантах полководца, заверив, что они ему известны и
Барону фон Гермелинфельду, явившемуся засвидетельствовать почтение от имени короля Пруссии, он сказал, что наука не признает границ между странами и что умы, подобные его собеседнику, самым своим существованием служат сближению людей и народов.
Когда же ему назвали имя посланника герцога Саксен-Веймарского, он с живостью устремился ему навстречу, отвел его в сторонку, несколько минут тихо беседовал с ним, а прощаясь, произнес:
– Господин Гёте, вы человек в полном значении этого слова.
Аудиенция подошла к концу, и князь-примас предложил императору пожаловать в пиршественную залу.
– Соблаговолите проводить туда императрицу, – сказал Наполеон. – Я сейчас присоединюсь к вам. Мне надо лишь отдать кое-какие распоряжения. Ах, да! Где же мой студент?
Трихтер, успевший несколько прийти в себя в то время как внимание императора было устремлено на других, почувствовал, что проклятое смятение снова овладевает им. Кто-то подтолкнул его, и он вошел в кабинет, куда император направился в сопровождении всего-навсего одного секретаря и двух адъютантов.
Наполеон присел к столу.
– Итак, мой друг, – обратился он к Трихтеру, – о чем вы хотели меня просить?
– Сир, моя мать… или, вернее, мой дядя… Да, сир, храбрый солдат вашего величества… – коснеющим языком попытался вымолвить Трихтер.
– Да придите же в себя, – сказал император. – Где ваше прошение? А, вот оно.
И он протянул его Трихтеру:
– Вот, возьмите. Если не можете говорить, читайте.
Студент взял прошение, распечатал и трясущимися руками развернул. Но едва лишь он бросил взгляд на него, как побледнел и зашатался.
– Ну же! Что там еще? – спросил император.
Трихтер рухнул на пол, бездыханный, скорченный.
Адъютанты бросились к нему.
– Не приближайтесь, господа! – крикнул император, вставая с места. – Здесь что-то кроется.
– Не сходить ли за доктором? – спросил адъютант.
– Нет, – отвечал император, вглядываясь в распростертого Трихтера. – Ступайте за бароном фон Гермелинфельдом. Но не поднимайте шума: никаких скандалов, ни слова. Пусть барон придет один.
Минуту спустя вошел барон.
Император обратился к нему:
– Господин барон, вот человек, который только что упал, будто сраженный молнией, взявшись прочесть эту бумагу. Посмотрите, она здесь, на полу. Не прикасайтесь к ней: он рухнул, едва успев ее развернуть.
Барон приблизился к Трихтеру.
– Этот человек мертв, – сказал он.
Потом он подошел к
С особенным вниманием он при этом следил, как дым, касаясь бумаги, мети цвет.
Затем, спустя минуту, он с большими предосторожностями взял бумагу, неторопливо рассмотрел ее, пощупал, понюхал.
И вдруг побледнел так, что это ни от кого не укрылось.
Он узнал ядовитую смесь, рецепт которой, найденный в средние века, во всем современном мире был известен лишь двоим: ему самому и Самуилу.
– Вы побледнели, – заметил император.
– Это ничего, – отвечал барон. – Должно быть, остаточные испарения яда…
– Так вы узнали этот яд? – спросил Наполеон. – Может ли он навести нас на след убийцы?
Барон фон Гермелинфельд на миг заколебался, охваченный смятением. Ведь жизнь Самуила Гельба вдруг оказалась в его руках.
После секундного замешательства он произнес:
– Сир, пока я не могу ответить на вопрос вашего величества. Мне надо прежде подвергнуть эту бумагу анализу. Возможно, я смогу обнаружить какой-либо признак, указывающий на преступника.
– Хорошо, – сказал император. – Я полностью доверяю и вашим знаниям, и вашей преданности, господин барон. Но прежде всего вот что: нас здесь пятеро. Вы отвечаете своей честью, господин барон, а вы, – он повернулся к секретарю и адъютантам, – вы, господа, своей жизнью, если тайна того, что здесь произошло, будет разглашена. Я требую полнейшего, нерушимого молчания. Предать гласности покушение Фридриха Штапса, покидая пределы страны, – это еще куда ни шло, но вступая в нее, допускать подобное немыслимо.
LXX
Самуил бледнеет
В тот самый час, когда в Ашаффенбурге происходили описанные выше события, Самуил в подземных покоях замка объяснял совету Семи, в чем состояла его попытка и какие средства он использовал.
– Сейчас начало одиннадцатого, – говорил Самуил. – В эти минуты, господа, Наполеон уже мертв, Империя рухнула, Германия свободна.
Семеро безмолвствовали.
– Вы молчите? – продолжал Самуил. – Это что же, неодобрение? Вы осуждаете то, что я сделал?
– Фридрих Штапс пожертвовал собой, – заметил один из Семи.
– Мелочная щепетильность! – усмехнулся Самуил, пожимая плечами. – Генерал сам не палит из ружья. К тому же мне сдается, что ваше возлюбленное Провидение действует теми же методами, что и я, распоряжаясь нами всеми так же, как я распорядился Трихтером. Оно нас использует для осуществления своих предначертаний и убивает без малейшего сомнения, если наша смерть может послужить его замыслам. Разве я не так же поступил? Я пожертвовал Трихтером, моим другом. Он был пьяницей, а я из него сделал мученика. Не думаю, что он много проиграл при таком превращении. Ну, полно, покончим с ребяческими сантиментами! Вы мною довольны?