Адская игра. Секретная история Карибского кризиса 1958-1964
Шрифт:
В результате победы революции коммунисты и их доверенные лица „заняли ключевые позиции в государственном аппарате“. Но после дела Эскаланте произошел поворот в обратную сторону. Год спустя, анализируя причины и последствия раскола партийного объединения на Кубе, сотрудник советской разведки отмечал, что значительная доля вины за это лежит на самом Эскаланте, который допустил ряд серьезных промахов При формировании новой политической коалиции и ее первичных организаций на местах он начал устранять из Государственного и партийного аппарата тех, кто не был связан с НСП, насаждая повсюду своих людей. В этом была своя логика, и, если бы его действия увенчались успехом, он действительно сильно укрепил бы свое положение в стране и в партии. Но именно это и не понравилось Фиделю Кастро.
„Когда Эскаланте попытался подчинить своему контролю армию, Фидель прикончил его, как мышонка“. Затем последовала „чистка“
„Вместо партийцев к власти пришли те самые выходцы из радикальной мелкой буржуазии, уничтожить или изолировать которых надеялся Эскаланте. Они-то и занимают в настоящее время ключевые позиции, — отмечал представитель советской разведки, — немногие же коммунисты, оставшиеся в госаппарате, фактически утратили свой вес и влияние, они присмирели, с оглядкой, и недоверием смотрят на нас… и готовы служить верой и правдой Фиделю, куда бы он ни повернул“{69}.
Таким образом, успешно развивавшийся вначале союз Кастро с коммунистами оказался непрочным и распался. Можно ли было совместить эти две силы и действовать сообща? Можно ли было вообще создать более прочный союз политических групп или партий? Возможно ли было примирить интересы либералов, радикалов и деятелей экстремистских направлений во имя создания единого фронта для защиты интересов революции? Кубинский опыт показал тщетность подобных усилий. Говоря словами поэта, поистине „в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань“{70}.
Несмотря на некоторые шероховатости в переговорах с Кастро во время его визита в СССР, Хрущев стремился представить итоги переговоров в самых радужных тонах, как триумф советской политики и его собственной роли в нормализации отношений с кубинским лидером
Через неделю после отъезда Кастро Хрущев выступил на Президиуме ЦК с отчетом о визите: „Он молодой, думающий человек, видимо, он правильно понял нашу позицию“, — начал Хрущев. Кастро, похоже, изменился после трудных дней октября{71}. „Я ему сказал. вот говорят, что мы струсили Но если мы струсили, так зачем же тогда на Кубу поставлять ракеты?“ И сам ответил на этот вопрос „Это же для дурака ясно, что поставив ракеты, мы идем на такой шаг, который может привести к войне. Это что, трусость? Нет. Это отступление? Нет, это наступление. Кто, кроме нашей партии, мог поверить в то, что вашу страну Кубу можно сохранить и какими способами? Кто? Я говорю: сейчас, конечно, может много умных быть, но думаю, что никто не думал, что когда вы победили и определили курс на социалистическое строительство, Америка потерпит вас и не задушит. Никто в это не верил, и мы считали, что это авантюра, что вы не выживете. И чтобы вы выжили, мы поставили ракеты Я говорю, конечно, было бы лучше не выводить ракеты, это и дураку ясно. Это было и наше желание. Но не все выходит по желанию Не вышло Но главная-то цель оправдалась. Мы хотели, чтобы вы были, чтобы социалистическая Куба развивалась. Вы развиваетесь Это была задача. Американцы, наоборот, хотели вас стереть с лица земли. Кто же потерпел поражение? Тот, кто не достиг своей цели. А мы своей цели достигли. Значит, мы выиграли, мы победили… Он мне несколько раз говорил: вот поверьте мне, мы думали, вы ставите ракеты в интересах всего социалистического лагеря, не в интересах Кубы. Я говорю: ну, на кой черт нам ставить наши ракеты в 90 км от США и в 11 000 км от СССР, лезть туда со своими ракетами, когда мы лучше со своей территории можем доставать своего противника, так зачем же нам вашу территорию брать. Если вы так думали, я сожалею, что мы недостаточно вразумительно разъяснили вам необходимость. Он говорит: нет, теперь я понимаю, это было с вашей стороны в нашу пользу сделано. Он говорит: да, я вижу сам, мы неправильно понимали…“{72}.
В ходе выступления Хрущева некоторые его соратники светились энтузиазмом. „Колоссальная работа была проведена“, — сказал Косыгин. „Это надо широко распространить во всех странах и там, где особенно есть настроения близкие китайцам“, — торжествовал Пономарев человек, ответственный в ЦК за международные дела{73}.
В основном все, о чем говорил Хрущев, было хвастовством. Но в конце мая он получил хорошие новости от братьев Кеннеди, которые укрепили уверенность Хрущева, в том, что Джон Кеннеди не нарушит обещания. Роберт Кеннеди сообщил советскому представителю в Нью-Йорке, что кубинская ракетная сделка остается в силе. Понимая, что дебаты в прессе пробудили подозрения в СССР по поводу политики администрации Кеннеди в отношении Кубы, Генеральный прокурор заверил сотрудника советской
а) достигнутым соглашением. как части урегулирования кубинского ракетного кризиса;
б) президент Кеннеди считает, что разведка США переоценила вероятность оппозиции режиму Кастро и недооценила прочность существующего кубинского руководства{74}.
Вскоре Джон Кеннеди представил Хрущеву еще более веское доказательство того, что политика мирного сосуществования с США выгодна Советскому Союзу. После завершения кубинского кризиса уважение к Кеннеди в мире значительно повысилось, и впервые за годы президентства он почувствовал, что может открыто высказаться по проблеме советско-американских отношений. В июне 1963 года он поручил Теодору Соренсену представить свое видение будущего отношений сверхдержав. Оно легло в основу речи, которую Кеннеди собирался произнести весной в Американском университете.
Макджордж Банди сказал близким друзьям президента, что, по мнению Кеннеди, „настало время для обнародования программы мира“{75}. Прошло полгода с того времени, когда Хрущев поднял вопрос о возможности заключения всеобъемлющего соглашения по запрещению испытаний ядерного оружия в контексте урегулирования кубинского кризиса. И вновь камнем преткновения оказалось количество инспекций. Кеннеди противопоставил предложению Хрущева о двух-трех инспекциях в год свою позицию: в год восемь-десять инспекций. Это было меньше, чем то число, которое он предлагал перед венским саммитом 1961 года{76}. Недели складывались в месяцы, и, казалось, благоприятный момент мог быть упущен, так как возрастало сопротивление конгресса по вопросу запрещения испытаний, а из Москвы практически не поступали обнадеживающие сведения. В начале мая, когда Хрущев принимал Кастро, Кремль направил Кеннеди „разочаровавшее“ его послание. Прочтя письмо, Кеннеди сказал: „Я теряю надежду, я теряю надежду“{77}.
Программа мира могла бы снять препятствия, сдерживающие Хрущева. Кубинский ядерный кризис привел оба государства на грань войны, и Кеннеди считал, что появилась возможность вернуться к полным надежд месяцам 1961 года, когда двусторонние соглашения, например, по запрещению испытаний, которые привели бы к ослаблению напряженности, были возможны.
„Зачастую поток времени и событий приносит удивительные изменения в отношения между народами“, — говорил Кеннеди выпускникам Американского университета 1963 года. Впервые после краха большого альянса 1945 года американский президент описывал жертвы советского народа и превозносил его героические усилия во Второй мировой войне. „Порочность режима или социальной системы вовсе не означает, что народ лишен великих достоинств“. Он обратился к американцам с призывом не бояться протянуть руку Москве. Стремление к миру, „разумная цель здравомыслящих людей“, не означает одностороннего разоружения. „Мы можем стремиться, — сказал он, — к ослаблению напряженности, не ослабляя бдительности“. Кеннеди призвал американцев подумать о тех преимуществах, которые принесет разрядка. „Если мы теперь не сможем покончить со всеми нашими разногласиями, — пояснил он, — то по крайней мере сможем сделать мир безопасным, несмотря на сохраняющиеся различия“. В январе 1961 года он жаловался представителям Объединенного комитета начальников штабов в неофициальной обстановке, что по мнению американского народа, президент должен быть более воинственным. Теперь он сказал стране: „Мы должны пересмотреть нашу собственную позицию — как каждого человека, так и государства в целом, — так как наша линия так же важна, как и их“.
В центре речи была проблема его неофициальной дипломатии, которую он осуществлял в отношении Москвы более двух лет. Считая ее первой ступенькой к миру, Кеннеди заявил, что возобновит переговоры „по быстрейшему заключению всеобъемлющего соглашения о запрещении ядерных испытаний“. Вновь апеллируя к здравому смыслу американцев, он признал, что ни один договор не гарантирует полной безопасности. Данное соглашение предполагает большую безопасность и меньший риск, чем непрекращающаяся, неконтролируемая, непредсказуемая гонка вооружений»{78}.
Успокаивающая речь Кеннеди и открытое высказывание того, о чем он ранее намекал через Роберта Кеннеди, вызвали незамедлительную и решительную реакцию Хрущева. В конце июля он заявил, что согласен на ограниченное запрещение ядерных испытаний, включая испытания в атмосфере, под водой и в космосе, то есть в тех сферах, где для проверки не требуется инспекция на местах. После избрания Кеннеди советский лидер заявил, что хочет видеть в Белом доме нового Рузвельта. В мае 1961 года советская разведка разрушила его надежды. Внешняя политика Кеннеди ожидалась «гибкой», но оказалась «жесткой»{79}.