Адвокат

Константинов Андрей Дмитриевич

Но «немного», о котором говорил Вадим, затягивалось. Все шло не так гладко, как ожидалось в начале перестройки. Поднятая Горбачевым муть работала одновременно и на «систему», и против нее. С одной стороны, начавшееся кооперативное движение позволило легализовать многие операции «системы», с другой — появилось много новых людей, с жадностью бросившихся к кормушке, а как известно, там, где слишком тесно становится от лихих людей, всегда возрастает риск.

За два последующих года Гончаров сильно изменился. Деньги, проходящие через него мощным мутным потоком, словно унесли с собой куда-то его сущность, его «я». Он даже внешне изменился — высох, резко поседел,

а его глаза, когда-то тепло-карие, с затаенной доброй смешинкой, теперь почти постоянно горели нехорошей алчной чернотой. Катя видела и чувствовала все, что происходило с мужем, пыталась даже говорить с ним, плакала — но он не понимал, чего она от него хочет, и только раздражался.

— Для кого я это все делаю, для чего сердце рву, себя не жалею? Это же для тебя все! А ты меня же за это и… Ну да, я меньше стал внимания тебе уделять, но ведь мы уже на финише… Сейчас все силы надо в последний рывок вложить… Немножко ведь осталось… Совсем чуть-чуть… Он как в воду глядел. Ему действительно оставалось совсем чуть-чуть до финиша…

Раскрутившееся с невиданным размахом в начале 1988 года «Елисеевское дело» затягивало в свою воронку все новых и новых свидетелей и обвиняемых. Словно мор пошел по деловой Москве, каждую неделю Вадим рассказывал Катерине о новых арестах, странных «самоубийствах» и нелепых «несчастных случаях», уводивших из жизни серьезных людей, многие из которых были Кате хорошо знакомы. К ней пришло стойкое предчувствие беды, оно накрыло Катерину плотным черным крылом невидимого огромного ворона. И если раньше она старалась не слишком поддерживать разговоры о предстоящем отъезде на Запад, которые начинал Вадим, то теперь сама стала торопить мужа, а Вадим Петрович словно ничего не понимал и не чувствовал. Он лихорадочно «докручивал» одни операции и тут же начинал новые, как заведенный, повторяя жене:

— Хорошо, хорошо… Скоро, совсем скоро поедем… Немного осталось. Еще чуть-чуть!

Катя заставила его очнуться только в начале сентября 1988 года, после того как стало известно об аресте того самого работника МИДа, на даче которого она впервые увидела Гургена.

Катя впервые в жизни закатила Вадиму настоящую истерику. Она рыдала, ломала руки, дрожала, словно в лихорадке, и повторяла, выкрикивала в лицо мужу, что ей уже ничего не надо, что ей страшно, и если она сойдет с ума от страха или что-нибудь с собой сделает, то уже никакие деньги ничего не исправят.

Ее слезы и отчаяние пробили невидимую кору, закрывавшую от нее Вадима Петровича последние два года. Он словно очнулся от морока, от колдовского наваждения и стал прежним. Гончаров стал спешно готовить документы к отъезду, успел даже сделать Кате синий служебный паспорт. Это было последнее, что он успел сделать. 14 сентября на Кутузовском проспекте неведомо откуда взявшийся грузовик превратил в кашу служебную «Волгу», в которой ехал Гончаров. Водитель грузовика с места происшествия сбежал, но через несколько часов его труп был идентифицирован милицией на одной из станций метро — свидетели показали, что он сам бросился под поезд.

Хоронили Вадима Петровича Гончарова на Ваганьковском кладбище в закрытом гробу. Отупевшая от горя и транквилизаторов Катерина воспринимала происходящее через какую-то дымку. Она не плакала, ее словно выморозило всю изнутри. Очнулась она только тогда, когда очередную речь над гробом, заваленным цветами, стал говорить Гурген, державшийся на похоронах как распорядитель на очередном коктейле. Катя подняла на него глаза, и так силен был заряд неприязни в ее взгляде, что Гурген запнулся, закашлялся и скомкал конец своей фальшивой скорбной речи. Все остальное время, пока шла гражданская панихида, пока опускали в могилу гроб и забрасывали его землей, Катя затылком чувствовала на себе недобро-удивленный, тяжелый взгляд Гургена.

Он позвонил Катерине через несколько дней после похорон. Гурген не представился, но она сразу узнала его странный плавающий акцент. Сказав несколько пустых слов соболезнования, Гурген перешел к сути:

— Вадим ушел, не успев додэлать все свои дэла на этой земле… Но долги нада платить, эта запавидь порядошных лудей, да…

— Какие долги, кому? — растерялась Катя.

— Мыне… — и Гурген назвал сумму, от которой Кате стало холодно.

— Но у меня нет таких денег, и я про долг Вадима ничего не знаю…

Гурген помолчал, тяжело дыша в трубку, а потом коротко закончил разговор, словно дверь захлопнул:

— Паищи, да… Очень тыбя прашу… Пикающая трубка затряслась в Катиной руке, и она впервые после смерти Вадима смогла заплакать. Катерина не знала, что делать. Ей было страшно, она осталась одна в огромной Москве, знакомые словно отстранились от нее, и телефон, когда-то не умолкавший вечерами в их квартире, мертво молчал. Катя пыталась дозвониться до генерала милиции, с которым ее однажды познакомил Вадим, но его секретарша, узнав, кто звонит, после небольшой паузы сообщила ей, что генерал в командировке. Катерина начала метаться по Москве, пытаясь найти тех, кого Вадим считал друзьями, но все словно в норы попрятались — либо не открывали двери, либо их жены, не приглашая Катю войти, сообщали ей о командировках, отъездах или болезнях мужей.

Она вернулась в квартиру поздним вечером, зажгла свет в гостиной и вскрикнула от страха — на диване и в двух креслах вокруг журнального столика сидели три незнакомых ей человека. Впрочем, нет, одного она помнила — тот самый огромный кавказец, тень Гургена… Он как обычно молчал, чуть раскачиваясь и глядя в стенку. Двое других были русскими, похожими друг на друга своими мутными глазами и сально слипшимися волосами. Они быстро подскочили к замершей Катерине. Один зажал ей рот шершавой ладонью, потянув одной рукой голову за волосы назад, а другой стал задирать ей юбку до талии, шаря суетливыми пальцами у нее между ног… Кате было так страшно и противно, что она стояла как ватная, даже не пытаясь сопротивляться.

— Ух ты, соска какая сытная, а? Буфера-то какие наела! — заржал тот, кто задирал на Кате юбку, и вдруг, истерично похохатывая, то ли запел, то ли зашипел: «Фаланем девчонку на дурное дело — ах, какие ножки, ах, какое тело!…»

Кавказец медленно, словно неохотно перевел на него свой стеклянный взгляд, и певец резко оборвал куплет:

— Ты че, шкура, не поняла? Деньги где, соска дешевая? Счетчик тикает, слышишь? Секель порву!

Катя промычала что-то нечленораздельное сквозь ладонь, зажимавшую ее рот. Кавказец встал с дивана. Казалось, его совсем не интересует то, что делали с Катей двое мутноглазых.

— Отдай ее нам, Резо! — крикнул тот, что держал Катерину сзади. Резо неторопливо подошел к ним и сделал жест рукой. Катю отпустили. Резо взялся рукой за ворот Катиной блузки и резко рванул вниз. Итальянский хлопок треснул и разорвался, на пол посыпались пуговицы. Равнодушными глазами кавказец осмотрел Катины груди и негромко сказал:

— Мы придем завтра. Если не будет денег — порвем тебя. Отдашь — не тронем. Обещаю. Захочешь убежать — вернем, за домом посмотрят. Обмануть нас захочешь — будем тебе очень больно делать.