Аэций. Клятва Аттилы
Шрифт:
В живых оставили только Скотту.
У него отобрали меч, разорвали рубаху. Он стоял на коленях, по пояс раздетый, и бубнил про свою невиновность — его оболгали, он ничего не знает, приехал в селение только что, ни Ореста, ни подставного аттилу не видел и не имеет понятия, откуда здесь появилось золото.
— А кто имеет? — не выдержал Онегесий. — Эдикон назвал твое имя. Сказал, что Хрисафий давно тебя подкупил.
— Он солгал. Ты ведь знаешь людей, — не сдавался Скотта. — Их зависть липче смолы. Вот и стараются меня очернить.
— Не прикидывайся ягненком.
— А кем прикинуться? Виноватым? Аттила сразу меня закопает. Я и рта не успею открыть.
— Успеешь. Я за тебя заступлюсь.
— Заступишься?..
— Заступлюсь. Когда я тебя подводил?
Онегесий выжидательно посмотрел на Скотту, и тот затянул свою старую песню. При других говорить не будет. Только один на один.
Точно так же он вел себя, когда был дружинником Водима, подло убившего брата аттилы. Скотта поклялся тогда, что у Водима он недавно и ни в чем не замешан. Онегесий поверил и поручился за него своей головой. Но на этот раз все было малость иначе. Виновность Скотты не вызывала сомнений.
— Освободите его, — приказал Онегесий.
Скотту освободили, позволили подняться на ноги, а те, кто его держал, удалились.
В зале потух очаг, и было холодно. Скотта замерз. Видя, как он дрожит, Онегесий набросил ему на плечи свою накидку.
— Ну, говори. Чего там у вас с Хрисафием, — произнес он будничным голосом, словно они обсуждали какие-то незначительные дела.
— Да что говорить-то… — Скотта забегал глазами, словно пойманный вор. — Сперва Хрисафий давал поручения Водиму. Теперь дает поручения мне.
— Так ты у него на посылках? — спросил Онегесий, и Скотта, помявшись, ответил, что находил для Хрисафия подходящих людей и посылал их в Константинополь. Там они представлялись родственниками аттилы и получали подарки от императора. Одну половину подарков забирал себе Скотта, другую он отдавал Хрисафию. Но евнуху этого показалось мало, он задумал отправить золото подставному аттиле, а после присвоить его себе. Как только речь зашла о посольстве, Скотта предупредил, что в одиночку ему не справиться, и тогда Хрисафий позвал Эдикона, а Эдикон, как последняя баба, проболтался Оресту.
— Не проболтался. А попросил совета, — уточнил Онегесий, знавший эту историю от самого Эдикона.
— И что же ответил Орест?
— Посоветовал принять предложение евнуха. Эдикон его принял, но только для вида. А после приехал к аттиле и обо всем рассказал.
— Вот же подлюга… — выдохнул Скотта. — Выходит Орест не зря его рубанул. Живому свидетелю рот не заткнешь. А у мертвых язык на замке. Ты ведь сам меня этому научил.
— Я не учил тебя убивать селян — помрачнел Онегесий.
— Думаешь, мне их не жалко? И селение теперь запустеет, — по-своему понял Скотта. — Мы же с тобой мечтали. Хотели обосноваться тут в старости, помнишь? Дома поставили рядом. Думали, превратить это место в торговый город, многолюдный, шумный… Ну, ничего, — взглянул он на Онегесия. — В будущем мы всё исправим. Привезем сюда беглых рабов. Дадим им свободу. Они нарожают детишек и будут нам благодарны за тихую мирную жизнь…
Услышав о мирной жизни, Онегесий почувствовал, как тоскливо сжалось в груди. Скотта был ему дорог. Последнее время они особенно сблизились, помогали друг другу и не раз выручали во время боя. А теперь стояли друг перед другом словно враги.
— Прости, что так вышло, — уловил его настроение Скотта. — Я всего лишь хотел надыбать немного золота. Для тебя. Для меня. Для нас обоих. Когда состаримся, нам никто не поможет, а золото пригодится. Я покажу тебе, где оно зарыто. Собирался сделать это потом, но раз уж так вышло… Поверь мне в последний раз. Я больше не подведу ни тебя, ни аттилу. Клянусь.
Он говорил сумбурно, и чем-то напоминал Онегесию лошадь, сломавшую ногу и обреченную на убой. Но такую лошадь уже не спасти, а за Скотту было кому заступиться.
— Ладно, идем, — сказал Онегесий.
В полном молчании они вышли из зала.
Рассветная полоса на пасмурном небе озаряла селение блеклым сумрачным светом. Дома как будто застыли. В загонах мычала скотина, которую некому было кормить. Приехавшие с аттилой вои ловили кур, чтобы зажарить их вместе с перьями и поскорее набить желудки.
Онегесий шел и оглядывался по сторонам. Когда-то они со Скоттой облюбовали эти места и поставили здесь хоромы. И вскоре селение на холме разрослось. Люди бежали сюда в надежде, что обретут защиту. Они никогда не видели предводителя гуннов, и признали бы за аттилу любого, кого подсунет им Скотта. На это и был расчет.
*
Когда Онегесий прошел через ворота во двор, на него уставились десятки осуждающих глаз. Точнее не на него, а на Скотту, шагавшего сзади. Однако из уважения к Онегесию никто не сказал ни слова. Хранили молчание даже те, кто обычно любил зубоскалить.
Возле крыльца, имевшего вид навеса, подпертого снизу витыми столбами, Онегесий остановился.
— Обожди тут немного, — сказал он Скотте. — Сперва я должен уладить с аттилой. А потом вернусь за тобой.
— Передай ему, что с послами был карлик. Старый такой. С горбатой спиной.
— Зеркон? — стрельнуло в памяти полузабытое имя.
— Кажется, так его звали. Я не запомнил.
Онегесий кивнул и хотел идти, но Скотта тронул его за плечо.
— Смотри. Заступись за меня. Ты дал слово.
Больше он ничего не сказал. Только молча смотрел, как Онегесий поднимается на крыльцо.
Разговор в приемной
В доме повсюду горели светильники, но Карпилиону не хватало света. Он впервые увидел хоромы Онегесия. Огромное здание в несколько ярусов поражало своим размахом. Строили его опытные искусные мастера. Вот только откуда они в этой дикой глуши? И откуда тесаный камень? Ответ напрашивался сам собой. Посылал их скорее всего Хрисафий по просьбе Скотты, поэтому и убранство, и комнаты выглядели чересчур по-имперски, словно их готовили для какого-нибудь константинопольского евнуха.