Аэроплан для победителя
Шрифт:
— Мне любопытно другое. Какие у него на самом деле были планы на эту ночь.
Лабрюйер, просмотрев русские газеты, узнал, что многие дамы дали объявления о потерянных или украденных драгоценностях. Кое-что он выписал на особый листок. Кроме того, он изучил несколько краж — беспечные дачники, уходя на пляж, оставляли окна открытыми, а дорогие вещи — лежащими на видных местах. Но его интересовали ночные безобразия — кроме собственных, конечно. Такое обнаружилось одно — налет на богатую дачу адвоката Рибенау, уехавшего с семьей на два дня в Ригу. В том же номере «Рижского курорта» было очень ехидное описание пляски двух Аяксов на крыше киоска. Из чего следовало, что налет и пляска по времени совпали. Подробности той ночи Лабрюйер помнил плохо. Проснулся он уже на даче, куда его как-то дотащил Енисеев, — если, конечно, верить енисеевским словам.
Но делиться со Стрельским своими подозрениями Лабрюйер не стал — во-первых, преждевременно, а во-вторых, хватало старику и размышлений о печальной судьбе Селецкой, которая ему очень нравилась. Незачем было прибавлять подозрение, что в труппу затесался предводитель воровской шайки.
— Какие у него могут быть планы? Напиться и покуролесить. Хотя без вас настоящего безобразия не получится.
— Да уж… Ну, хоть тут мы можем поговорить спокойно. Вы все хотели знать, как я уговорил старуху сбежать из дома Сальтерна.
— Молодой человек, знаете, что самое ужасное в старухах? А я знаю! Они до гробовой доски мнят себя юными прелестницами. Вот нашей дачной хозяйке, поди, шестьдесят. Но если за ней возьмется ухаживать хотя бы наш Николев, она скажет «ах!» и выкинет из головы всякое попечение о своих преклонных годах. Поэтому я допускаю…
Лабрюйер расхохотался.
— Видите ли, я рижанин, — сказал он актеру. — И знаю множество рижан, и они меня также. Чтобы выманить Хаберманшу из дома, я употребил старого знакомого, которому она доверяет. Этот знакомец — дворник дома, где живут Сальтерны. Когда они выезжали из Риги — а Сальтерн возил жену на Бальдонский курорт, в Ревель и еще бог весть куда, — сторожить квартиру оставались кухарка и этот дворник Иоахим Репше. Он — полукровка, отец — латыш, мать — немка, говорит на обоих языках одинаково скверно, такое в Риге случается. Но он хитер и сообразителен. Он объяснил старухе, что люди, убившие ее хозяйку, очень скоро и до нее доберутся…
— Но почему?..
— Вот тут я малость сблефовал, — признался Лабрюйер. — Я исходил из того, что Селецкая убийства не совершала. И я представил себе портрет воображаемого истинного убийцы. Это мог быть человек, которого фрау Сальтерн чем-то обидела или оскорбила, возможно, даже обокрала. По моему разумению, это скорее женщина, чем мужчина. Женщина, у которой помощник — мужчина, понимаете? Только женщина так хорошо все рассчитает, чтобы свалить вину на другую женщину. Отсюда и воровство булавки у Селецкой, и доставка трупа в Майоренхоф.
— А вы по дамской части, оказывается, знаток.
— Если бы… — Лабрюйер уныло покачал головой. — Для дам я — вроде мебели в тетушкиной гостиной, стоит какая-то рухлядь, но пользоваться ею можно, и на том спасибо. И вот я научил Репше, как объяснить Хаберманше, отчего ее жизнь в опасности. Ведь хозяйка с ней всем делилась — значит, она знает, кто убийца.
— Не слишком ли суровая месть за обиду или воровство? — спросил Стрельский. — Такое только в театре бывает, в плохой трагедии. Хотя — смотря как написано. Вон у Островского Карандышев от жесточайшей обиды стреляет в невесту — а как достоверно, а?
По физиономии Лабрюйера было видно, что обе эти фамилии ему совершенно не знакомы.
— Судя по тому, что убийство состоялось, причина была очень значительная, — сказал он. — И это не убийство в порыве гнева, оно продуманное. Чтобы заполучить булавку Селецкой, нужно было предпринять действия… Погодите, после беседы со старухой я докопаюсь, кто стянул булавку. Я уже знаю, как это сделать.
В Ассерне они оставили извозчика неподалеку от железнодорожной станции, велев ждать, и дальше пошли сквозь лес пешком. Для удобства дачников там была устроена ровная дорожка, а освещение у Лабрюйера оказалось с собой — он достал из кармана металлический цилиндр с линзой в торце, нажал кнопку, и не ожидавший сюрприза Стрельский ахнул:
— Это что такое?
— Электрический фонарь. Я думал взять у Олениной велосипедный, но потом понял, что мне для розыска нужен свой собственный. Вот что в Майоренхофе хорошо — на Йоменской черта в ступе можно купить. Если бы мне потребовался парадный мундир китайского мандарина — и он бы там тоже нашелся.
— Как далеко шагнула наука… — пробормотал Стрельский.
— Это самая современная модель, в металлическом корпусе, а раньше делали в картонном. Я решил не экономить.
У Стрельского были кое-какие вопросы к Лабрюйеру, но он решил с ними обождать. Старый актер был человек опытный — он мог кокетничать, изображая дамского угодника, мог громогласно причитать в стиле чуть ли не позапрошлого века, мог свободно цитировать Корнеля на французском (и вряд ли сумел бы точно перевести зазубренный наизусть монолог), мог обыграть любую нелепицу артистического быта, а еще он был наблюдателен — его смолоду научили подсматривать в человеческом поведении всякие штучки и изюминки, которые непременно пригодятся в будущих ролях. В деятельности Лабрюйера этих штучек накопилось уже изрядно. И они не очень соответствовали образу потомственного горожанина, бывшего чиновника.
— Репше объяснил старухе, что бояться меня не надо, но она все еще дичится, — сказал Лабрюйер, но в первой части фразы было что-то подозрительное; Стрельский сыграл бы иначе, более правдоподобно, что ли.
— Как вам удалось уговорить ее ехать с вами в Майоренхоф?
— Репше и уговорил. Мы ей пообещали — как только полиция найдет убийцу, она получит награждение.
— За что?!
— Придумаем, за что. Лишь бы заговорила. Мне жаль ее, — признался Лабрюйер. — Ей соседки напели в уши ерунды, она уже и Сальтерна боится. О том, что Сальтерн влюбился в Селецкую, она явно знает.
— Так и хорошо, что она Сальтерна боится. Значит, не захочет жить с ним под одной крышей, пока вся эта интрига не прояснится.
— Вот и я так полагаю.
Рыбацкий хуторок, куда поместили Вильгельмину Хаберманн, был из зажиточных. Его хозяйка привозила дачникам свежую и копченую рыбу. Вместе с женщиной был сын-гимназист — ассернский рыбак Янис Осис зарабатывал достаточно, чтобы из троих сыновей самому способному дать образование. Это был средний, он помогал матери объясняться с дачниками-русскими и дачниками-немцами, свободно переходя с языка на язык. Старший вместе с отцом ходил на лов, младший имел свои обязанности по хозяйству, а хозяйство было немалое — хороший дом, крытый камышом, огородик (землю для него привозили, потому что на песке ничего путного не вырастишь), клеть для припасов, в которой летом жили дочери, баня, ледник (за льдом далеко бегать не приходилось, и последние куски сохраняли холод чуть ли не до июля), сарай для сетей, коптильня на курляндский лад, из составленных вместе половин распиленной старой лодки, хлев, свинарник — его-то и учуяли первым.
Ассернский рыбак — человек практический, и когда ему предложили взять на полный пансион старушку, совершенно не возражал.
Ночью хуторяне спускали с цепи двух псов, они предупредили хозяев о гостях громким лаем. Вышел с фонарем старший сын, Кристап, детина ростом с самого Стрельского. Лабрюйер заговорил с ним, и вскоре гости были впущены в дом.
Стрельский впервые оказался в рыбацком жилище и с любопытством его разглядывал. Все там было очень просто — грубая мебель, в углу — прялка, у окна — узкий ткацкий станок, домотканые покрывала на кроватях, колыбелька с пологом, полосатые половики, разрисованная фигурками печь. Но на стене он увидел полки с книгами, на столе с края — латышскую газету «Вестник родины», освещалось жилище не лучиной в светце, а хорошей керосиновой лампой.