Аэроплан для победителя
Шрифт:
Лабрюйер не был чересчур впечатлительным, но от Стрельского повеяло смертным хладом; Енисеев, видно, ощутил то же самое, потому что сказал:
— Бр-р-р!
— Каково? — спросил Стрельский.
— Великолепно. Только публика наша, боюсь, не оценит вашего дарования. Видите ли, там затевается что-то скверное, и мерзавцы, может статься, собрали всех своих клевретов, способных держать оружие. Я не постесняюсь ползти на брюхе по конскому навозу, а вас это смутит, я знаю. Вы артист, вы эстет, и вы даже не представляете себе, кто окопался на этом проклятом ипподроме…
— Их много, говорите? Ну так это же прекрасно. Много — значит, толпа. Толпой управлять легче, чем отдельным человеком, в нее входящим. В толпе можно без труда разбудить простейшие чувства — восторг или страх, — стал объяснять Стрельский. — Особливо если там имеется хоть пара дураков. Ввергни в панику двоих — эта паника всю толпу охватит.
— Господин Гроссмайстер, может, у вас найдутся доводы рассудка? — спросил Енисеев. — Был бы третий велосипед — мы бы послали Самсона Платоновича на помощь милым деткам…
— Самсон Платонович, там действительно опасно, — сказал Лабрюйер. — Там шайка убийц. Я не знаю, что они затеяли, но господину Енисееву можно верить — вам там не место.
— И он пойдет в одиночку против шайки? Не пущу.
— Это уж французская трагедия получается. Наперсник главного героя не пускает его положить душу на алтарь отечества. Самсон Платонович, ей-богу, тут не театр. Я понимаю вашу тоску по благородной роли, но идите лучше на станцию или на переезд, там найдете способ добраться до Майоренхофа или до Риги… Брат Аякс, дайте ему хоть пять рублей на гостиницу! А еще лучше — отвезите его туда… или хоть куда-нибудь!..
Енисеев был нетерпелив. Его уже несло навстречу собственной погибели — а тут, извольте радоваться, на хвосте висит помирающий Иоанн Грозный.
— Не поеду, — уперся старый артист. — Вы один понапрасну погибнете и наших авиаторов не спасете. Господин Лабрюйер!
— Вы хотите, чтобы и я с ним на верную смерть пошел? — осведомился Лабрюйер.
— Втроем мы не пропадем!
— Вот только сумасшедшего нам в компании недоставало, брат Аякс, — сказал Енисеев. — Держите его покрепче, а я пошел.
— Несчастный! Подстрелят вас, как куропатку! — возмутился Стрельский. — Вы ведь даже простейшую военную хитрость придумать не в состоянии!
— Кто — я не в состоянии придумать военную хитрость?
— Вы! — торжественно объявил Стрельский.
— Ясно. Я, прослужив столько лет… а, да неважно, сколько! Я — не в состоянии, а вы, артист погорелого театра, — в состоянии?
Стрельскому удалось-таки разозлить Енисеева.
— Ну да, мы — артисты, и наше место — в буфете, — высокомерно сказал Стрельский. — Да, господа… но мы — не просто артисты… и сам я, лично, в юные годы играл в «Гамлете»!
— Я даже вообразить себе не могу эту роль… — фыркнул Лабрюйер, которому уже стало жаль Енисеева.
— Отчего же? Повторяю — я был очень молод, я был еще дитя, я рвался на сцену, я бредил ароматом кулис! Вот как наш Николев. И для меня, с моим трагическим ростом и полным неумением играть, роль в «Гамлете» нашлась!
— Тень отца Гамлета! — воскликнул Енисеев. — Да отвяжитесь вы, Христа ради!
— Вот именно! Я горжусь, что впервые вышел на сцену в трагедии Шекспира! Мне было шестнадцать лет, господа! Так вот, о чем это я? Я в этих ваших криминальных делах ничего не смыслю, но я артист. И я знаю то, что вам, простым смертным, и не снилось. Так вот, я играл в «Гамлете»…
— Ступайте, Енисеев, — сказал Лабрюйер — А я его задержу.
— Благодарю, — Енисеев даже поклонился. — Мы потом охотно послушаем ваши мемуары, Стрельский. А сейчас…
— Но дайте же закончить! — Стрельский так повысил голос, что его бас стал подобен грому небесному. — Я играл в «Гамлете», да! И мне, сопляку, доверяли самому накладывать грим на рожу! Я очень скоро выучился! И я имел больше успеха, чем вся остальная труппа! Гамлет и Горацио рядом со мной были — пустое место! Дамы, когда я появлялся, кричали и падали в обморок!
— Это уже любопытно! — воскликнул Енисеев. — Смертных случаев не наблюдалось?
— Бог миловал. Ну так вот, господа, в то незабвенное время, когда я играл в «Гамлете»…
— Бегите! — вскрикнул Лабрюйер. — Бегите отсюда!
И обхватил Стрельского обеими руками.
— Бегу!
— Стойте! — загремел Стрельский вслед Енисееву. — Стойте, несчастный! Когда я играл тень отца Гамлета, я выучился накладывать черепной грим!
Енисеев ухватился за ствол молоденькой липы и так остановил свой бег.
— Какой-какой грим? — в изумлении спросил он.
— Черепной, господа! — с гордостью повторил Стрельский. — Я делал из своей шестнадцатилетней рожи со щеками пухлыми, как задница купидончика, натуральный череп! И я берусь изготовить из вашей образины то же самое!
— Он прав, черт побери! — до Енисеева сразу дошла польза черепного грима. — С такой образиной можно преспокойно слоняться ночью где угодно! На конюшнях ночью дневальничают простые парни. Я не сомневаюсь, что все они прикормлены. Но никому и в голову не придет хватать гуляющий скелет! А как?..
— Углем! У меня и спички есть! — обрадовался Стрельский. — Нужны хотя бы сухие веточки.
Лабрюйеру это показалось забавно, он достал фонарик, и четверть часа спустя чуть ли не в канаве, куда забрались, чтобы огонь не был виден, уже горел крошечный костерок.
Стрельский, получив обугленные палочки, взялся за работу и скоро разрисовал Енисеева так, что Лабрюйер ахнул: череп, натуральный, как в анатомическом кабинете! И даже усы Енисеева, пышные, но какого-то бурого цвета, как и редеющие волосы, не повредили этой иллюзии — Стрельский сумел с ними справиться.