Аэроплан для победителя

Плещеева Дарья

— …вдыхай же этот воздух… — четвертый был голос Селецкой.

Она оживала, она уже могла петь о любви!

Четыре незримые женщины, немало испытавшие, пели «Баркаролу» и звали любовь: уже ни во что не верящая, разумная и практичная Зинаида Терская, смешная Лариса, нервная беглянка Генриэтта, печальная Валентина; четыре актерки, потрепанные жизнью и избалованные аплодисментами, и как же точно, как безупречно звучала стихийная и непредсказуемая «Баркарола»…

— К эдинбургской станции, — вдруг сказал орману Лабрюйер. — Может быть, поезд опоздает…

— Как угодно, — отвечал орман. Он был доволен — на станции больше надежды обрести припозднившегося седока.

И поезд действительно опоздал!

Это был уговор с судьбой — если удастся, предупредить треклятого Енисеева, что этой ночью в списке трупов прибавится еще один. Когда осведомитель больше не нужен — его уничтожают. А когда он не нужен? Если некое дело, в котором требовались поставляемые им сведения, завершено.

Лабрюйер забрался в последний вагон. И, глядя в темное окно, пообещал своему отражению, что это — последний эпизод его участия в путаных делах Енисеева. В конце концов, полученные деньги ему нужны — и их нужно хоть в какой-то мере отработать.

Когда поезд остановился в Солитюде, пассажиров на перрон вышло ровно пятеро, из них двое вытащили из вагона велосипеды. Поезд тронулся, пассажиры посмотрели друг на друга, и один из них так расхохотался, что едва ли не заглушил паровозный гудок.

— Я должен был догадаться, должен был! — сквозь смех выкрикивал он. — Ну, детки, ну, детки!..

Лабрюйер, пока Танюша и Николев возились с велосипедами, быстро подошел к Енисееву.

— Они увезли Водолеева, — тихо сказал он.

— Живого?

— Пока — да.

— Понимаете, что это значит?

— Да.

— Нужно этих голубков убрать.

Лабрюйер кивнул.

За годы службы в сыскной полиции ему приходилось иметь дело с разнообразными пропажами, и одна подходящая как раз пришла на ум.

Молодожены подошли, с виду — вроде бы смущаясь, но Лабрюйер помнил: перед ним — молодые артисты.

— Тамарочка, Алеша, вся надежда на вас, — сказал он. — Вы — на велосипедах, перемещаетесь быстро. Поезжайте в Кляйн-Дамменхоф, это — перейдя железную дорогу, прямо, пока не окажетесь на Анненхофской улице. Она, если повернуть налево, упирается в имение Анненхоф. Вы сперва заглянете туда, постучите в ворота. Имение большое, сторож наверняка есть. Скажете ему так: у вас пропала бабушка. Запоминайте, Николев! Старенькая бабушка, у которой совсем нет памяти. Ее не выпускают из дому, потому что она не найдет обратной дороги. Но она как-то убежала, и родня ищет ее по всему Зассенхофу. Кто-то сказал, что старушку вроде бы видели у переезда. Приметы фрау Хаберманн помните?

— Моего роста, волосы седые, носит черную кружевную наколку и поверх нее черную шляпку, а платье… платье темно-коричневое… воротничок связан тамбурным крючком, под горлышко… — стала вспоминать Танюша.

— Прекрасно. Сторож ее, скорее всего, не видел, но вы не уходите, пока не узнаете дорогу к Кляйн-Дамменхофу и Гросс-Дамменхофу. Сперва — Кляйн…

— Почему?

— Чтобы в окрестностях все знали — ночью по всем закоулкам искали пропавшую бабушку. Если вы сразу устремитесь в Гросс-Дамменхоф — это будет подозрительно. Дело очень серьезное, сами знаете.

— А когда найдем? — спросил Николев.

— Первым делом — успокойте ее. Скажите — господин Лабрюйер все понял и на нее не сердится. Скажите — она никогда в жизни больше не увидит Алоиза Дитрихса. И ступайте с ней на станцию Солитюд. Там есть телефонный аппарат, там круглосуточно кто-то дежурит. Сидите и ждите меня, а если случится что-то неожиданное — сразу звоните в Ригу, в сыскную полицию, и господину Линдеру. Сейчас я вам запишу телефонные номера.

В свете станционного фонаря Лабрюйер вырвал из записной книжицы лист и карандашом нацарапал все необходимое.

— Ищите, пока не найдете, — напутствовал Енисеев.

— Мы с женой найдем! — гордо пообещал Алеша. И молодожены, взяв за рули велосипеды, покатили их по деревянной дорожке через рельсы.

— Слава богу… — прошептал Стрельский и перекрестил их силуэты.

— Слава богу, — согласился Енисеев. — Мне сейчас только парочки любопытных младенцев, всюду сующих носы, недоставало. Тем более что один из младенцев вооружен и будет палить куда попало, визжа от восторга.

— Так они целее будут, — подтвердил Лабрюйер.

И тут возникла пауза — та, которую кто-то обязан прервать банальными словами «тихий ангел пролетел».

— Господин Лабрюйер, я вам благодарен за предупреждение, — церемонно произнес Енисеев, — но никак не смею обременять своими заботами. Предлагаю вам с господином Стрельским потихоньку двигаться к Зассенхофу, где есть шанс поймать ормана. Я же пойду на ипподром. Попрошу лишь о двух одолжениях. Если я до полудня завтрашнего дня не телефонирую на дачу, господину Кокшарову, то свяжитесь с господином Кошко и все ему объясните. И также оставьте в зале Маркуса у билетерши записку для господина Отса. Это мой помощник. Если бы я знал, как все обернется, я бы вызвал его сюда…

— Вы в своем уме? — спросил Стрельский. — Может быть, вы рехнулись? Или у вас, как говорит нынешняя циническая молодежь, в голове зонтиком помешали?

— Я должен знать, что происходит на ипподроме. Сволочи засуетились и будут делать решительные шаги. Уничтожение Водолеева — только первый. Опасность грозит нашим авиаторам и инженеру Калепу. Так что, вы уж извините, пойду я. Не поминайте лихом.

Глава тридцать первая

Но далеко Енисеев не ушел. Стрельский, мигом забыв про свои ревматизмы, нагнал его.

— Я, конечно, старый дурак, но я вас не пущу одного, — сказал он. — Вы, может быть, прекрасный стрелок, наездник, автомобиль водите и на яхтах в море выходите, но я артист! Артист, да! Я сыграю любую роль! Вы просто не видели меня на настоящей сцене! А я Отелло играл! Мавра! Я Несчастливцева играл! Я Иоанна Грозного играл!

Тут Стрельский дивно преобразился — сгорбился, выставил вперед и вверх правое плечо, лицо развернул профилем к двум изумленным зрителям и заговорил хрипло и жалостно: