Аэроплан для победителя

Плещеева Дарья

Все, что он ни делал, было для Лабрюйера отвратительно. И даже этот роскошный жест — явно перенятый у Стрельского или Водолеева. Сам он, не будучи актером ни в какой мере, очень остро ощущал актерские приемы и замашки у других людей, иногда они его развлекали, но сейчас — раздражали.

— Нет, господин Енисеев, мы тоже поедем. Все, что творится на ипподроме, — мое личное дело, если угодно, — строгим ледяным голосом, почти как Терская в гневе, ответила Танюша. — Какие-то гнусные людишки плетут интриги вокруг госпожи Зверевой, а она мой кумир, мой идеал, я мечтаю учиться у нее летать! И мой муж мечтает!

— Да! — выпалил Николев, совсем ошалев от восторга: она впервые прилюдно назвала его мужем, и именно так, как положено замужней даме.

Стрельский, оценив ловкость дамы, зааплодировал.

— А если придется стрелять — так я умею не хуже вас!

— Ого… — прошептал Енисеев.

И тут Танюша выхватила из-за спины револьвер.

Не успели спросить, кто ее выучил такому опасному способу ношения оружия за поясом юбки, под пелеринкой, как она выстрелила, — и флажок, украшавший маленькую детскую карусель, рухнул. Пуля удачно попала в шар, из которого он торчал.

— Бежим! — воскликнул Енисеев. — Сейчас сторожа выскочат! Садитесь на велосипеды, и по пляжу — аллюром три креста!

— Есть, ваше благородие! — лихо отрапортовала Танюша. — За мной, душенька!

Молодожены укатили.

— Слава те господи, — с чувством сказал Енисеев. — Скорее на станцию, пока они не повисли у нас на плечах. Вот ведь парочка…

— Вы приглашаете меня с собой? — осведомился Стрельский. — Со всеми моими ревматизмами, куриной слепотой и старческим недержанием всего на свете?

— Я бы не осмелился, но в вашем взоре вижу снисходительность…

— В моем взоре вы видите безумие, — поправил старый артист. — Но я не хочу отпускать вас одного. В случае… в неприятном случае я хоть подниму тревогу… Но билеты за ваш счет.

— Тогда — идем на станцию, — сказал Енисеев. — Прощайте, брат Аякс. Я вам за все благодарен, даже искренне благодарен, но вы твердо решили, что нам не по пути. Пусть так.

— Деньги возьмите, — буркнул Лабрюйер.

— Это — в оплату за ваши труды.

Тут по каменному спуску прибежал старик-сторож и на дурном немецком осведомился насчет стрельбы.

— Это там, дальше, — сказал ему Енисеев, махнув рукой куда-то в сторону острова Эзель.

— У нас и ружьишка-то нет, — по-русски добавил Стрельский.

Они пошли вслед за успокоенным сторожем.

Лабрюйер остался у скамьи.

— Ну и черт с вами, — проворчал он. То, что оставалось от вечера, следовало употребить с большей пользой для себя — забравшись в дальний угол двора, смазать конским снадобьем ногу, а потом спокойно в одиночестве выкурить пару папирос. А может, и побольше — чтобы забить скверный запах. Мало надежды, что он выветрится, но хоть ослабнет.

Он вышел на полосу влажного песка, решив, что неторопливая прогулка вдоль гладкого мелководья на сон грядущий — именно то, что требуется господину средних лет, у которого побаливает нога, а на душе — кавардак. Но побрел он почему-то не в сторону Майоренхофа, а в сторону Дуббельна: «Мариенбад» формально относился к Дуббельну, хотя был выстроен почти посередке между этими двумя станциями.

Возле дуббельнского вокзала он мог взять извозчика и доехать до артистических дач.

Орман имел хорошую лошадь и довез Лабрюйера довольно быстро. Поблизости от майоренхофской станции он спросил, по какой улице ехать — Йоменской или Морской. Лабрюйер понимал, что короче — по Морской, но хотел продлить удовольствие от поездки, не так уж много у него в жизни было за последнее время удовольствий.

Он чувствовал, что как-то неправильно расстался с Енисеевым, но бросать деньги в наглую морду, именно в эту наглую морду, было нелепо — Енисеев бы счел ниже достоинства нагнуться за ними.

— Где поворачивать? — спросил орман, и Лабрюейр от задумчивости не сразу указал нужный перекресток.

Он никогда не знал названий узких улочек, что вели к морю. Даже в Майоренхофе эти улочки были простенькие, не мощеные, без тротуаров, с бурьяном вдоль дощатых заборов, а кое-где — с белым шиповником; совсем скромные улочки, не променады, как Йоменская или Морская, и с колдобинами, на которых колыхалась замедлившая ход бричка. Лабрюйер, покачиваясь на сиденье, уже предвкушал обещанные себе папиросы, орман опять спросил, где поворачивать, услышал «налево», и четверть минуты спустя бричка остановилась. Лабрюйер встал, желая спуститься по двум ступенькам, и увидел, как из калитки мужской дачи выскакивает приземистая фигурка с большим саквояжем.

Все бы ничего, но человек этот быстро и пугливо огляделся — как будто в такое время кто-то мог его видеть. Если бы не повадка воришки, покидающего ограбленный дом с добычей, Лабрюйер бы не обратил внимания — мало ли кто забрел к господам артистам в гости, особенно если взял с собой побольше пива. Но он вгляделся — и узнал Савелия Водолеева.

Водолеев быстро перешел Морскую по диагонали, и Лабрюйер увидел, что спешит он к какой-то черной глыбе, которой еще утром тут не было. Но у глыбы, когда он был совсем близко, зажглись фары — и оказалось, что это проклятый «катафалк». Савелий закинул саквояж в автомобиль, влез сам, и «катафалк» с места взял хорошую скорость, помчался в сторону Эдинбурга и Бильдерингсхофа.

Первая мысль у Лабрюйера была совсем глупая: чего Савелий в такое время собрался делать в Бильдерингсхофе, в зале Маркуса? А вот вторая была поумнее: «катафалк» пролетит эти станции стрелой и остановится лишь у ипподрома.

Была и третья мысль: не начхать ли, не наплевать ли на всю эту историю с высокой колокольни? Случайный заработок — к чему он обязывает? Ведь и бумаг-то с Кокшаровым подписано не было! Отчего человек, который уже давно не служит в сыскной полиции, должен до конца распутывать это дело? Удалось помочь Селецкой — и ладно.

И тут случилось чудо.

Дамы еще не угомонились, вышли на сон грядущий подышать свежим воздухом. А может, гуляли по пляжу, как положено настоящим дачницам. Настроение у них было романтическое, в небе висела прекрасная луна, благоухал шиповник — и Терская запела:

— Льет жемчужный свет луна, в лагуну смотрят звезды…

— …ночь дыханьем роз полна… — вовремя и в нужной тональности подхватила Эстергази.

— …мечтам любви верна… — это уже звоном хрустального колокольчика вплелся голос Генриэтты Эстергази. — Жизнь промчится, как волна…