Афанасий
Шрифт:
Сидели в обеих комнатах и на кухне: народу так много, что и раздеться негде. Двое детей смутно догадывались о безотцовском будущем, мальчику семь лет, девочке три. Выпили, еще раз выпили: похоронили-то хорошо, по-доброму, по-русски. Опять выпили. Потом добавили. И тут-то выплыл эпизод, ранее не известный, к утренним часам 8 ноября привязанный, и что не выбили эксперты из раскромсанного трупа в морге, то сказано было электромонтером 5-го разряда Немчиновым – в бытность свою живым.
Будто бы вдребезги пьяный Немчинов, в мастерской валявшийся, слышал все – от слова до слова – переговоры Овешниковой, Карасина, Люськи и
Белкина
Те по виду Немчинова поняли: электрик-то – пьяный, о чем и сказали ему, пристращав на всякий случай: “Ты там поосторожней, без сменного ничего не делай! И никому не попадайся, засекут…” На что Немчинов ответил: его, мол, сама Овешникова к дежурству допустила, лично сам слышал, ночью она приезжала, и свидетели есть.
Услышав такое на поминках, друзья и товарищи допили водку, попрощались, разъехались по домам, утром собрались на заводе – и слух пошел гулять по цехам и этажам. Через милицейских осведомителей нелепый эпизод этот, хвастливое бормотание полупьяного Немчинова под тусклым ртутным светом заводского фонаря, – это чистосердечное признание покойника дошло до прокуратуры и осталось бы неуслышанным, да вдруг взбаламутился партийный чин, ответственный дежурный; на него никто не давил, главк, прокуратура и КГБ его не знали и знать не желали, сам он гадить заводу вовсе не хотел, прославиться разоблачениями тем более, и потянуло его на язык всего лишь неуемное желание дурака обозначить себя выкриком чего-либо громкого и неожиданного – чтоб все знали: такой-то и такой-то живет на этом свете!
Возбужденное уголовное дело было к 13 ноября не то что закрыто или приостановлено, а просто отложено в дальний ящик стола, помпрокурора предвидел: настанет время годового отчета – и все само собой образуется.
Не образовалось. Карасина вызвали в прокуратуру. Повестку принесла сама Овешникова, оттуда приехавшая.
Впервые после 8 ноября остались они наедине. Все эти часы и сутки держалась она туго натянутой струной и в кабинете Карасина обмякла.
Рядом мужчина, самый близкий ей. Не села в кресло, а уложила себя в него. Молчала. Афанасий читал повестку.
Десять минут так длилось. Потом встрепенулась и горько промолвила:
– За все надо платить… Тривиальная мудрость… Пришлось покривить душой…
– И какой же радиус кривизны?
– Запомни: эту пьянь, Немчинова то есть, я к работе не допускала! И я вообще не была на заводе ночью. И все. Хватит об этом. Мне на-до-е-ло! Мне так хочется побыть на Лесной! Я не могу быть с мужем наедине, он пользуется тем, что спасает меня и… И этот главк, эти идиоты! Не могут забыть собственную дурость, когда своего же инженера угрохали!.. Система, основанная на допущении сбоев и коротких замыканий… Ведь никто не осмелится спросить, почему завод работал в нерабочий и тем более праздничный день 8 ноября! Тайны кремлевского двора… Иди. И повторяю: не была я в ту ночь на заводе, никого поэтому не видела и ничего никому поэтому не говорила. И угомони Белкина, если появится, да вряд ли. Я его уложила в больницу. Все зависит от тебя. Только от тебя. Белкин уже не даст никаких показаний, да их и не приняли бы: посттравматический синдром.
Она обомлела, услышав ответ. Она не поверила тому, что услышала.
Слова не могла вымолвить от ужаса.
– На меня не рассчитывай, – сказал Афанасий. – Я скажу о том, что видел и слышал в мастерской подстанции в ночь с 7 на 8 ноября. И о том скажу, что ты допустила Немчинова к работе. Обо всем скажу…
Когда речь вернулась к ней, она, плача и кулачком помахивая перед собою, заорала; он предал ее, по-бабьи причитала она, он бессовестный, неужели им забыты часы любви, ради которой она, впервые в жизни по-настоящему полюбившая, и отдалась ему…
Сухие глаза его скользили по женщине, умевшей отдаваться так отзывчиво, так чутко и не классически.
– Мужчину и женщину, – сказал он, – в нашей стране связывают не любовь или ненависть, а уголовный и гражданский кодексы. Власть тупа, безжалостна и злобна везде, но у нас – в бoльшей, чем где-либо, степени. Сохранить себя при этой власти – задача неимоверной сложности. Я шесть лет отгрохал в лагерях и тюрьмах и вышел на волю тем же мальчишкою, что и перед арестом, и потому себя сохранил, что победил эту власть оружием, перед которым она бессильна. Честность – вот что спасло меня.
Честность, правда – губительны для власти, основанной на неправде.
Она выдумала для себя мир, которым управляет, с каким она соприкасается. Она пишет лживые бумаги и сочиняет лживые, неисполняемые законы, потому что страшится правды, честности…
Сейчас смешно вспоминать допросы. Припомнили мне слова: во взводе, сказал я, портянок не хватает, а это, мол, клевета на советскую власть и советскую армию. Я же предлагаю им все-таки проверить наличие портянок – так они, следователи, озлобились. Но совсем взбесились, когда проверили и установили, что говорю я истинную правду… А насчет любви… Будь честной, расскажи все так, как было. и про дни и ночи со мной… Не посадят ведь, кишка тонка, и мы обнимемся, увольняясь с этого предприятия, и пойдем с ликованием на
Лесную. Поженимся. Ничто так не объединяет, как раздельное существование в камерах. Самый родной человек тот, до которого достучался.
– Господи, – всплакнула она, – да что ты знаешь об этой власти! Ты ее из-за колючей проволоки видел, а я – ближе некуда познавала!..
Это была их последняя неприлюдная встреча. Придя из прокуратуры,
Афанасий спрятал журнал проведения профилактических осмотров, чтоб его не украли. Ждал он обвинений в том, что рубильник был неисправен и в любой степени трезвости или пьянства Немчинова взрыв произошел бы.
Ходил теперь Афанасий, опустив голову, смотря под ноги, чтоб не споткнуться. Не оглядывался, зная по опыту, что глаза встречных скажут ему больше, те глаза видят все за его спиной.
Ко всему был готов – и заранее печалился.
Но документ, что принесли ему от Овешниковой, был неожиданностью полной. Он читал, глазам не веря. И тем не менее не мог не признать, что бумага эта может его погубить.
Может. Но не сможет. Уж очень скользко, противно и смешно.
17 марта, то есть семь месяцев назад, 50-е отделение милиции города