Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах

Дышев Андрей Михайлович

— Мам, а Кочин… я хотел спросить, мой отец… в смысле… Ты его любишь?

Мать кивнула, мол, я услышала и поняла твой вопрос, прижала Гешкину голову к груди.

— Люблю тебя, Гена. Ты — самое дорогое, что у меня есть. Запомни это и больше ни о чем меня не спрашивай…

Когда Абдуллаеву разрешили покидать пределы койки, Гешка вывез его в госпитальный двор. Расим попросил остановить коляску за большим сугробом и оттуда долго смотрел, как вокруг заснеженной клумбы гоняются на таких же колясках двое безногих. Минут через десять они заметили Расима, не спеша подкатили к нему, встали

по обе стороны его колес.

— Миша, — представился один и протянул Расиму руку.

— Сережа, — сказал второй.

Гешка отошел, чтобы не мешать их разговору.

Однажды после обеда Жора прогуливался по палате, опираясь о спинки стульев. Абдуллаев спал, а Гешка читал, потому сразу и не понял, что случилось.

Жора шаркал-шаркал тапочками по полу, а потом потихоньку опустился на стул, положил руки на стол, а на них — голову. Наступившая тишина насторожила Гешку. Он повернул голову, взглянул на Жору и похолодел от страха: так он был похож на сидящего под валуном Яныша. На крик прибежали врачи; за руки и ноги вынесли Жору из палаты. Через полчаса Гешка узнал у Наденьки, что у Жоры остановилось сердце, и целая бригада врачей в реанимации пытается запустить его снова.

Жору «вытащили», как немногословно рассказала медсестра, но в палату его не вернули, и Гешка никогда больше его не видел.

* * *

В середине января Гешку комиссовали из армии и выписали из госпиталя. Домой он ехал на служебной отцовской «Волге».

Уже на третий день Гешка почувствовал, что жить в квартире отца он больше не может. Но не квартира была тому причиной. С отцом Гешка встречался лишь за ужином, и там все их общения сводились к нескольким ничего не значащим фразам. Как-то отец осторожно напомнил Гешке, что тому надо готовиться к экзаменам в институт. Гешка вдруг вспылил, стал нести какую-то чепуху о том, что ему все надоело, что он хочет вернуться в разведроту и дослужить, что должен отомстить за Яныша… Отец после этого валидол принял, ссутулился, совсем перестал быть похожим на генерала. Гешка чувствовал себя виноватым, но виду не показывал. Как-то он попросил у отца денег на поездку в Сачхере.

— Зачем тебе в Сачхере? — насторожился отец.

— Я должен разыскать Гурули.

— Это что, так срочно?

Отец молча надевал перед зеркалом шинель и папаху, молча застегивая золоченые пуговицы с выпуклыми гербами, и казалось, что он всецело поглощен этим занятием.

— Давай поговорим о Сачхере вечером, — наконец сказал он и быстро вышел из дому.

Через час зазвонил телефон. Гешка схватил трубку, он почти был уверен, что это отец, что сейчас он скажет насчет билета в Тбилиси, но в трубке раздался незнакомый голос:

— Ты уже вернулся, генеральский отпрыск?

— Кто это? — раздраженно спросил Гешка.

— Спустись вниз, узнаешь.

«Брат Сидельникова», — вспомнил Гешка и устало произнес:

— Отстань от меня.

— Тебе будет очень больно, — пообещал голос.

— Я знаю, — ответил Гешка и положил трубку.

За ужином отец сказал:

— Я звонил твоему хирургу, он строго-настрого запретил всякие поездки. Полный покой! Никаких нервных и физических нагрузок.

Гешка перестал есть.

Он опустил вилку и хотел уже было возразить отцу, что прекрасно себя чувствует, как отец добавил:

— Наверное, тебе будет лучше у меня на даче. Поживи там недельку, а потом посмотрим… Собирайся, Саша заедет через час.

Гешка не стал спорить…

* * *

На даче он заложил камин поленьями, откупорил бутылку вина и, глядя в огонь, просидел в кресле до глубокой ночи.

Утром он обнаружил исчезновение своей дубленки и сапожек. «Саша незаметно вчера увез, — понял Гешка после долгих и бесплодных поисков. — Домашний арест. В тапочках, конечно, я далеко не уйду».

К обеду прапорщик приехал снова, привез полный пакет продуктов. Геша попросил его вернуть одежду.

— Нет, не могу, — отказался наотрез Саша. — Твой батя меня повесит, если узнает.

— Тогда вообще не приезжай! — обозлился на него Гешка. — И передай моему бате, что я никого не хочу видеть, понял? Если привезешь опять эту дурацкую жратву, все выброшу в сортир!

— Придурок, — буркнул Саша, сел в «Волгу» и уехал.

Гешка позвонил Тамарке. Услышав ее голос, он невнятно спросил, до которого часа работает прачечная. Тамарка не узнала его, зло фыркнула: «Номер аккуратней набирай, чайник!» — и положила трубку. Второй раз он позвонил поздно вечером. Трубку поднял отец.

— Откуда мне знать, где ее носит! — ответил он, когда Гешка поинтересовался, где Тамара. — А кто ее спрашивает?

Гешка ответил: «Фарцовщик».

Утром он звонил опять.

— Это снова ты, фарцовщик? — с легкой иронией спрашивал его Тамаркин отец. — Передать что?

— Пусть позвонит, — и Гешка продиктовал телефон.

До трех ночи Гешка кидал с дивана грецкие орехи в старую отцовскую папаху. Голубенький телефон, замаскированный между книг, казался слепым из-за отсутствия на нем цифрового диска. Гешка знал, что этот телефон напрямую связан с АТС Главного управления кадров. «А что я ему хочу сказать?» — думал Гешка, запуская очередной орех в папаху.

Он сел у камина, положил блокнот с позывными коммутаторов на колени, стал перелистывать. Вот она, цепочка совсем не связанных по смыслу слов: «Лаванда» — «Опера» — «Каньон»… В конце цепочки фамилия — Кочин. «Наверное, отсюда отец и звонил мне», — подумал Гешка.

Он прокашлялся, подержал руку на трубке с минуту, успокаивая дыхание. Затем рывком поднял ее и прижал к уху. Через минуту заспанный женский голос ответил:

— «Лаванда»! Говорите!

— Это генерал Ростовцев, — низким тенором сказал Гешка. — Мне срочно нужна «Опера».

— Соединяю…

Дорога открылась. Гешка вместе с телефоном, камином, дачей мчался со скоростью света далеко-далеко на юг, в Афган.

— «Опера»! Это генерал Ростовцев. Мне «Каньон»!

— Соединяю…

— Соединяю…

— Соединяю…

Из этих звеньев строился невиданной длины мост. Его строили неизвестные Гешке люди, и каждый отвечал только за свой участок. Поэтому никто, кроме главного комбинатора — Гешки, не знал, куда, к кому тянут этот исполин.

Женские голоса закончились, начались мужские. Они были где-то очень далеко, оттого звучали приглушенно.