Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах
Шрифт:
— Говорите? — вмешивались ближние женщины.
— Да! Да! — кричал Гешка, боясь, что кто-нибудь из связисток спросонок выдернет штекер из гнезда и эта хрупкая невидимая нить оборвется раньше времени.
Наконец ответил позывной полка. Стискивая вспотевшей рукой трубку, Гешка прокричал:
— Мне подполковника Кочина! Модуль!
Коммутаторщик не торопился выполнять просьбу.
— Кто спрашивает?
— Генерал Ростовцев, — отработанной интонацией ответил Гешка и добавил: — Из
— Вызываю, — устало ответил солдат.
— Говорите! — воткнулись любопытные голоса.
— Слушаю, — раздался между ними голос Кочина, будто командир полка был в окружении телефонисток.
Слишком родным и близким показался Гешке этот голос. Настолько близким, будто Кочин стоял рядом и смотрел в Гешкины глаза. «Это я, ваш сын», — хотел произнести Гешка, но горло вдруг свело судорогой. Гешка не выдержал, опустил трубку на телефон, прижал ее покрепче, закрываясь от Кочина тысячами километров, горами, песками, туманами, стенами отцовской дачи…
Он сидел у камина, глядя на обернутые в огонь поленья, и представлял, как Кочин недоуменно смотрит на онемевшую телефонную трубку, как звонит коммутаторщику и выясняет, кто его разбудил, а коммутаторщик оправдывается, что звонили из самой Москвы, некто генерал Дроздовцев или Простовцев, и Кочин, конечно, догадывается, о каком генерале речь, и до самого утра не будет спать, а думать про Гешкину маму, про когда-то веселого выдумщика и балагура Леву Ростовцева, про письмо, которое передал для Любови Васильевны, «милой Любы», и о том, что жизнь чертовски запутана и драматична.
Утром сквозь сон Гешка услышал, как у ворот остановилась машина, как хлопнула дверца, как завизжали колеса о дорожную наледь. «Это Саша, — подумал Гешка, но не открыл глаза. — Может, привез все-таки шмотки?»
Он проспал, как ему показалось, еще несколько часов и, когда сдвинул вниз край одеяла и посмотрел на свет божий, то увидел Тамару. Она стояла спиной к нему и трогала корешки книг на полке. Дубленка ее лежала на кресле, как худое мохнатое животное. Под каблуками сапожек чернели лужицы растаявшего снега.
— Привет, — буркнул ей Гешка и прошлепал в душевую.
Тамара сидела у камина, где еще светились угли, покачивала красивой ножкой в высоком сапожке и листала какой-то путеводитель. Гешка вернулся к дивану, сел и стал натягивать на ноги джинсы.
— Тебе по ночам не холодно? — спросила Тамара.
— Я по ночам у камина сижу. Если сделать одну хорошую закладку, то можно окна открывать.
— Ты растолстел, — сказала Тамара, глядя, как Гешка втягивает в себя живот, застегивая верхнюю пуговицу джинсов.
— Это в госпитале. Там хорошо кормили.
— У тебя уже все зажило? Не больно? Покажи ранку!
Она встала, подошла к нему.
— Вот, —
— Так интересно… Только как же это тебя угораздило туда загреметь? Не хватило возможностей у твоего папика, что ли?
Гешка вдруг обхватил ее одной рукой за спину, другой — за затылок и прижал к себе.
— Покалечишь, амбал! — забеспокоилась Тамарка, но не сделала попытки высвободиться.
— Ты почему сбежала с финала? — спросил Гешка.
— Меня купили, Геш.
— За дорого?
Тамара пожала плечами.
— Не очень… Я в Германию ездила. Балдежная была поездка!.. Хочешь, скажу по-немецки «Принесите бутылку вина»? Бринген зи мир айне фляше вайн…
— Зачем ты приехала, Тома?
Она стала смотреть на стены, на потолок, как школьница на классную доску с запутанным уравнением; это была не игра. Тамарка в самом деле не знала, что ответить.
— Когда ты был, — медленно говорила она, — мне было все равно, уедешь ты или нет. А когда тебя не стало, то… то…
Она не смогла назвать словами то, что испытала с отъездом Гешки, махнула рукой, подошла к камину за сигаретами.
— Геш, давай не будем друг перед другом оправдываться?
— Давай, — согласился Гешка.
— Тем более что я несчастная, и мне ужасно плохо жить на этом свете, — добавила она, прикуривая сигарету. — Вот был бы у тебя миллион рубчиков, что бы купил себе на эти бабки? Машину к старости? — очередь раньше бы не дошла. Дерьмовые кооперативные тряпки? Рыбные консервы? Ну, что бы ты себе купил?
— Рыбные консервы, — согласился Гешка.
— Вот видишь, — вздохнула Тамарка, — мне тоже только консервы достаются. Хоть матушка-природа внешностью не обидела, и денег можно намести целую кучу — вон, небритые вонючки толпами стоят у ресторанов, штуку за ночь предлагают, но не больше этого, Гош. Отдавай себя в их засаленные пальцы и под слюнявые губы, как петушок на палочке, и представляй, что счастлива… А ведь хочется это счастье лопатой грести, раз повезло. Но жизнь летит, второй не обещают…
— Давай поженимся, Тамара, — перебил ее Гешка, и слова эти прозвучали без напряжения, потому что вышли как бы сами собой. А Тамарка, наверное, не сразу поняла, о чем сказал ей Гешка; слова эти никак не клеились к их разговору, будто не подходили ни по качеству, ни по размеру.
— Поженимся? — переспросила она, сделала недоуменное лицо, будто Гешка ляпнул какую-то неприличную глупость. Сигарета в ее руке рисовала дымчатые иероглифы. — Почему мы должны жениться?
— Будем здесь жить. Порученец папика натаскает продуктов. И никого больше не будем видеть.