Афганская бессонница

Костин Сергей

— Спасибо тебе, Хусаин, ташакор. А это для Хан-аги!

Я вложил ему в ладонь ножик. Хусаин понял:

— Хан-ага!

— Паш'a, мы опоздаем!

Мы все пожали друг другу руки, похлопали друг друга по плечу, и я выбежал на улицу. Мои вещи тоже схватили, пока я стоял с часовыми, но я отметил, что чемоданчик с изумрудом был положен в кузов.

Не думал я, что уезжать придется так скоропалительно. Это фактически было бегство. Я утешал себя тем, что я спасал не себя — камень. Что не было неправдой. Но как же мои бойцы?

И опять в голове у меня за меня пытался думать кто-то другой, вроде бы голос разума. «Зачем похищать людей на крошечной территории, которая осталась

от страны моджахедов? Потребовать за них выкуп? У кого? И как его получить? И куда потом спрятаться? Нет, получается, ребят просто убили. Камеру забрали, а их сбросили где-нибудь в пропасть». Но я-то знал, кто нашептывает на ухо этому голосу разума.

Мы въехали в торговые ряды, и я вспомнил про Аятоллу. Следующая остановка мысли называлась командир Гада. Да-да, командир Гада! Я про ножичек для мальчика помнил, а про него забыл. Гада ведь свое обязательство выполнил. Мы свое — тоже, первую часть. Сегодня же я прослежу, чтобы его сын получил и обещанные деньги. Но ведь Гада об этом не знает. А что я улетаю сейчас, знает? И если знает, что подумал? Господи, только бы его не оказалось случайно у вертолета! Вечером, если пропажа еще не обнаружится, он, возможно, сообразит пойти снова к тому парнишке со спутниковым телефоном, вызвать из памяти Левин номер и убедиться, что и для меня уговор есть уговор и честь дороже всего. Хотя сможет ли он это сделать без меня? Одно дело — русскому журналисту надо сообщить о похищении друзей. А ему-то зачем звонить в Душанбе?

И еще вопрос. Фарук сказал мне, что знает об освобождении сына, шутя и не вдаваясь в расспросы. Так ли он поговорил с самим командиром Гадой? Ведь роль предводителя басмачей в этом деле была не менее подозрительной. У Гады Фарук мог спросить напрямую, что за такие таинственные отношения нас вдруг связали. И что ответил Гада? И что скажет, когда пропажа камня обнаружится и его спросят об этом снова?

— Уноси ноги! — сказал голосок.

Однако у меня была значительно более серьезная причина для волнений и беспокойств. Ребята! Мы ведь их, как это называется на нашем жаргоне, используем втемную. Они знать не знают о подлинной цели нашего сюда приезда и даже под пытками не смогут ничего выдать. Ну разве что я на самом деле давно уже живу в Германии, и наш материал предназначается для западного телеканала. Однако, допустим, к моменту, когда их наконец находят, исчезновение «Слезы дракона» уже обнаружено. Главарь похищения будет вне их досягаемости, но два члена этой спецоперации оказываются в руках моджахедов. И что с ними делают?

Да-а! С другой стороны, хорошо, допустим, я остался. Мы с ними будем на равных. Чем я смогу помочь им из соседней камеры? Нет, как ни неприглядна была вся эта ситуация, я обязан был лететь. К тому же, если Гада не расколется, никаких прямых улик против ребят у моджахедов не будет. Тогда зачем Масуду удерживать их и тем самым ссориться с союзниками?

Мы подъехали к вертолетной площадке, на которой стоял одинокий Ми-8. Я надеялся, что это был не тот же самый, что по пути сюда. Мы вышли из машины, и Фарук, хохотнув, хлопнул меня по спине:

— «Иншалла Эйрлайнз»!

Но я был не в настроении шутить и лишь изобразил кривое подобие улыбки.

Моджахеды стали выгружать наши вещи, и я подошел помочь им. Я вытащил свой драгоценный чемоданчик и другой рукой — первую попавшуюся сумку. Это была сумка Димыча — такая большая, брезентовая, темно-зеленого цвета.

— Подожди, — сказал я Фаруку. — Зачем же я увожу вещи ребят? Они, может, промокли, продрогли до костей, а им даже переодеться в сухое не удастся.

Фарук, сморщив лоб, кивнул: в этом есть смысл.

Вот из-за чего все случилось так, как случилось. Только сейчас, поздней ночью, я наконец стал понимать. Возникло новое соображение, которое дало толчок для новой мысли. Сознание мое вроде бы занялось личными вещами ребят, о которых я раньше не подумал. Но это обстоятельство освободило и другую мысль, которую я насильственно остановил и которая теперь продолжила ход сама по себе где-то на подкорке. Я прямо чувствовал, что пошел еще один процесс, но ухватить эту мысль мне не удавалось. Для этого нужно было если не поспать хотя бы пару часов кряду за все эти пять дней, то, по крайней мере, не разгуливать с шаровой молнией в голове.

— Так какие вещи мы оставляем? — спросил Фарук. — Их отвезут обратно в гостевой дом.

Я отложил в сторону и черную сумку Ильи. Она была такая же, как и сумки для аппаратуры, с плотными прокладками, но у нее одна ручка была обмотана серым пластырем, которым закрепляли провода во время съемок.

— А эти берем? — уточнил Фарук.

А аппаратуру я зачем везу? Камера и штатив у ребят. Но они ведь вряд ли захотят что-то снимать после всех приключений и волнений? Я впервые поймал себя на том, что сознательно отгоняю от себя мысль о том, что ребят, возможно, и не найдут вовсе. Тогда аппаратура вообще ни к чему! Да и кассеты с отснятым материалом пусть поскорее попадут на Большую Землю.

— Не знаю, — сказал я. — Они ни там не нужны, ни здесь. Ну давай я их увезу сейчас.

Моджахеды внесли сумки в вертолет, и мы вошли следом. Так тот же это все-таки вертолет или нет? По левому борту такая же большая красная цистерна, над ней висит парашют. Такие же две скамейки, вон невеселые марокканские телевизионщики — они интервью Масуда так и не высидели — машут рукой: они держат нам два места в хвосте. На полу сегодня народу поменьше, но все равно перегруз.

Я поздоровался с марокканцами и сел. Нет, похоже, это все же другой Ми-8: иллюминатор за моим плечом весь покрыт паутиной трещинок от удара. Хотя эту рану вертолету могли нанести и за прошедшие пять дней.

Как и в прошлый раз, из кабины вышел пилот — по-моему, тогда был другой. Пилот пересчитал нас по головам, и я сделал это вместе с ним: 25, в прошлый раз было 32. Машина вздрогнула и запела: летчик включил винт.

Мы уже бились в предвзлетной лихорадке, когда мысль, одиноко прокладывавшая путь по границе сознания, пробралась наконец сквозь слой ватина в моей голове. Я понял вдруг, как будет. Как разрулится в итоге вся эта ситуация. Мы сделаем вид, что не брали изумруд, а афганцы сделают вид, что не нашли ребят — даже если найдут. Потому что они рано или поздно узнают или поймут, что камень у нас, но раз улик нет, обвинять нас не станут. А мы, со своей стороны, будем знать, что ребят якобы не нашли в качестве мести, но тоже будем молчать, потому что у нас рыльце в пушку. Таким образом, никакого дипломатического инцидента — собственно, никакого инцидента вообще! Все будут продолжать друг другу мило улыбаться — ну, кроме Димыча с Ильей. Потому что живыми отсюда они не выберутся в любом случае.

— Стойте!

Я вскочил с места. Вертолет уже тронулся, а здесь он мог разогнаться по земле метров двадцать, не больше. Голосок внутри меня запаниковал: «Ты что это, парень?»

— Стойте! Я остаюсь, — крикнул я Фаруку.

Я подбежал к кабине пилотов. Дверь была не заперта, и я распахнул ее.

— Подождите! Я выхожу.

Фарук схватил меня за рукав:

— Что ты делаешь?

— Скажи им, чтобы они выпустили меня. Давай, говори!

Пилоты смотрели на меня так, как будто я помешал им кончить. Фарук что-то сказал, и вой винта немного стих. Я подхватил свой чемоданчик.