Афина Паллада
Шрифт:
Совершив тайный ритуал, жрецы удалились из святилища. Туда вошли верховный жрец, Фидий с помощником, предварительно омыв руки молоком зарезанной овцы без порока.
Мастера поставили светильник перед богиней, сами зашли за ее прекрасную спину. В мраморном зале гулко раздались удары молота и зубила.
Верховный жрец непрестанно молился, чтобы отвести руку богов от невольных нечестивцев, обнажающих юное тело. Иногда он глядел на лик сереброщитной. Лик этот — норма духовного совершенства, ясности и величия.
Пламя светильника
Испуганный жрец, не прерывая молитвы, распорядился сжечь еще быка, облитого вином и медом.
Лицо рожденной Зевсом Истины как будто прояснилось.
Скульптор деловито ходил с молотом вокруг статуи, не обращая внимания на парящую Победу и скорбные губы богини. А когда на ее плечо опустилась сова — символ мудрости, небрежно столкнул священную птицу.
«Гений, — думал жрец. — Он близок к жителям Олимпа, он видывал и не такое!»
Звездный круг в храме, отражающий движение небесного, переместился. Удары смолкли. Фидий призвал членов Ареопага. Под его руководством жрецы осторожно сняли золотую хламиду лучезарной и положили на весы. Долго колебались продолговатые чаши и плясали фигурки Осириса и Тифона, взвешивая судьбу Фидия. Осирис, египетский бог света и жизни, перетянул Тифона, своего брата-убийцу, бога смерти и тьмы.
Полтора сикля золота, считая на сикль священный, оказалось лишним — по царскому сиклю два.
Фидий молча вытирал пот.
Сказал верховный жрец:
— Ты получишь свои полтора сикля — боги не любят случайных, неискренних приношений.
Скульптор не слушал, смотрел на губы бессмертной. Ракурс был новым. Свет преобразил лицо Афины — оно стало живым, со сменой чувств и настроений.
Он уже работал цветом. Теперь осенило прозрение: свет должен стать компонентом в искусстве. Свет и тень. Надо запомнить лицо богини и повторить в мастерской, — ведь больше жрецы не разрешат ему приблизиться к статуе.
Члены Ареопага тоже шептали молитвы, пораженные новым ликом златокудрой воительницы.
Величайший секрет доверила Фидию Афина. Скульптор почувствовал, как посетил его небесный гость, открыв тайну контрастов и противоречий. До этого он знал лишь тайну гармонии.
— Я дарю эти полтора сикля богине! — взволнованно проговорил Фидий. — И вдобавок к ним триста быков, тысячу мер ячменя и два таланта серебра.
Литую одежду укрепили опять на бессмертных плечах.
Мастер запахнул свой плащ — кусок белой аттической шерсти, накинутой на льняной хитон. Подвязал сандалии, поправил кинжал под левой грудью и скрылся в темноте.
За крылатым шаром из голубого камня жрецы доедали быка.
Была уже полночь.
Фидий лежал на диване из душистого лимонного дерева, застланном шкурой африканского зверя. Черный столик ниже дивана. На столике в стеклянных судках рыба, зелень, паштеты, стручки сладкого гороха в пряном соусе. В чеканной кратере вино, смешанное со снегом, привезенным в мехах из гиперборейских краев — мороз в Греции бывал не всегда. С расписанных стен светили каменные лампы, наполненные оливковым маслом.
Рабыни дважды сменили фиалки на голове господина, но Фидий не притрагивался к еде. Изредка пил ледяное вино — ночь жаркая. Из-за шелковой перегородки тихо неслись звуки кифары.
Вошла Электра, рабыня, белокурая, на голову выше Фидия. Ее привезли в детстве из тех стран, где с неба неделями падает снег — по крайней мере так говорила она. Северянка понравилась Фидию на пиру у Перикла, и стратег подарил девочку скульптору.
Электра в венке из роз, в прозрачном пеплуме, с браслетами на руках, прохладных и нежных. Видя печаль своего повелителя, она взяла лиру.
Фидий отвернулся. Она знала, почему. Он не мог ревновать ее к белокурому рабу, одиноко тоскующему на скотном дворе, как не мог ревновать ее к камню, козлу или облаку. Раб не считался человеком, свободные горожанки не стеснялись их в купальнях. Рабы не имели собственных имен, их называли именами их стран и народов. Электра и ее белокурый друг были балты.
Днем Фидий слышал, как они говорили на родном северном языке, и хотя понимал, что в неволе Электра для Балта и родная земля, где родится янтарь в море, и мать, и сестра, был недоволен — зло на жрецов требовало выхода.
— Говорят, Балт касался твоего тела в саду! — жестко сказал Фидий. — Завтра я продам его в Азию!
Электра ответила страстно, почти плача:
— О господин, мое тело священное — его касались твои руки. Это твое тело. Только твое. Не наказывай Балта — лучше отбери у меня имя — он и так несчастен. Он еще мальчик, бегает с нами наперегонки, любит медовые шарики больше вина, а по ночам плачет…
Фидию понравились слова рабыни о священном теле. Глаза его смягчились. Электра села у ног художника, преданная, как собака охотнику.
С грубоватой страстью много любившего человека он ворошил ее надушенные волосы сильными короткими пальцами, в которые навсегда въелась золотая и мраморная пыль.
Фидий не понимал, как раб может быть несчастным. Жизнь раба равна смерти свободных людей, а мертвые ничего не чувствуют. И судьба Балта была решена — утром он уйдет с караваном невольников, прикованный к общей цепи.
В душе он жалел балтов — детей, потерявших родину и жизнь, которые у греков назывались более емким словом — свобода. Конечно, и на родине они были варварами, полулюдьми, прикрытыми косматыми шкурами зубров. Они не разбираются в рангах греческих богов. Носят в войлочных торбах глиняных уродцев — божков. Ничего не смыслят в высоком искусстве. Но смеются и плачут они подобно людям. Так же чувствуют боль, радость, ласку и гнев. И тела их совершенны.