Африка: Сборник
Шрифт:
У Омово звенело в ушах. Он молчал, не спуская с женщины глаз, зная наверняка, что она не станет убегать, что она — заложница тишины и темноты, а вернее — плача, который снова нарушил глумливую тишину ночи. Женщина перестала плакать, но тело ее по-прежнему содрогалось в конвульсиях. Ее терзали отчаяние, злоба и страх. Налетел ветер, и в кустах послышался сухой шелест веток, листьев и травы.
Потом, то взвизгивая, то хрипя, она сбивчиво поведала Омово о своем муже, который погиб от руки такого же, как и он сам, убийцы. Она увидела его труп, возвращаясь с рынка, у обочины дороги. Горло было перерезано ножом. Далее она рассказала, что осталась совсем без денег, что кредиторы грозятся отобрать все ее имущество, что теперь она одна в целом мире. Что же ей делать, спрашивала она, неужели ей суждено умереть из-за ребенка убийцы? Есть человек, который готов на ней жениться. Пусть лучше умирает ребенок, он и так уже не жилец… Она продолжала бормотать, судорожно глотая воздух. Казалось, будто ее слова обращены к кому-то там, в пустоте. Она бурно жестикулировала, уставившись в одну точку, а лицо ее при этом было каким-то зловеще отрешенным. Она богохульствовала, жаловалась на людскую несправедливость и без конца задавала один и тот же вопрос: «За что? За что? За что?», словно непрерывно стучала по треснувшей скорлупе вселенной с заключенными в ней ответами на это «за что?». Она рыдала и причитала, падала и каталась по земле, рвала на себе одежду и волосы. Темная струйка крови стекала, огибая глаз, к искривленным губам.
Омово что-то сказал ей спокойным тоном, достал носовой платок, чтобы вытереть струйку крови, но она отшвырнула его руку. Он продолжал говорить с ней все тем же спокойным тоном, убеждая ее внять плачу, доносившемуся из кустов, и вернуться за ребенком, рожденным ею в муках.
Снова подул ветер, всколыхнув траву и листву на деревьях. Прошелестев в кустах, он заглушил все остальные звуки, потом стих, оставив на земле кучу сорванных листьев и сухих веток. Наступившая тишина была лишь весьма относительной, наполненной разнообразными звуками. Все вокруг казалось неправдоподобным. Откуда-то выползла на небо луна в бесплодной попытке высветить предметы, которые прежде она пыталась спрятать. Деревья и кусты окутались серебряной дымкой.
Потом, словно для того, чтобы усилить драматизм ситуации, воздух сотряс громкий отчаянный вопль — ни на что не похожий, бесплотный и особенно страшный среди мертвой тишины. Потоки слез змейками побежали по изможденному лицу женщины. Она нехотя поплелась туда, где оставила ребенка. В ее движениях появилась какая-то странная скованность.
Снова раздался вопль. На сей раз он был отчаянней, громче и продолжительней. Женщина подхватила дитя и помчалась стрелой сквозь заросли, туда, где тропинка вилась среди кустарника. Тряпка, в которую был завернут ребенок, размоталась, и можно было видеть слабо барахтающееся тельце и слышать умиротворенный плач. Она судорожно прижимала ребенка к груди, и ее изможденное лицо озарялось бледным, неестественным лунным светом. Свободной рукой она отбросила конец тряпки, скрывавшей лицо ребенка, стряхнула землю и муравьев, ползавших по его тельцу, и запела на своем родном языке песенку о малыше, который вырастет сильным в этом суровом мире. Теперь ее лицо светилось, словно внутри у нее засияла маленькая луна.
Это был всего лишь антракт между двумя действиями первобытной драмы. Казалось, само время билось в приступе молчаливого безумия.
Омово слышал, как женщина глубоко вздохнула, и почти тотчас из глубины ее души вырвался пронзительный, леденящий кровь, заставляющий сжиматься сердце вопль, от которого содрогнулись кусты и замер в трепещущем ужасе ветер; и этот крик громко отозвался в пустой, холодной и теперь безлунной ночи. Она бросила в сторону Омово мрачный, полный ужаса взгляд и кинулась бежать без оглядки, вопя проклятия богу… и ее ярость разносилась далеко окрест, будоража покой людей, мирно спящих в своих домах.
Он все понял. Он так искренне сочувствовал ей, что у него сжалось сердце, казалось, от ее громких стенаний содрогнулся небосвод, и в сознании Омово возник образ черной птички, медленно-медленно падающей вниз и в конце концов глухо шлепающейся на землю. По пути домой его истомленный мозг настойчиво пытался воссоздать образ одинокого черного цветка, растущего прямо из земли. Однако образ ускользал, рассыпался. Из этой бесплодной попытки родилась ясность. Он устал. Безумно устал. Он больше не вспоминал обо всем увиденном, а видел лишь ясное, чистое небо, подобное пригрезившемуся ему во сне.
Глава двадцать вторая
Некоторое время Ифейинва шла очень быстро, потом замедлила шаг. В компаунде царили шум и веселье, но шум вскоре смолк. Она чувствовала себя отверженной и отчетливо понимала, что ее ждет неминуемое возмездие. И словно ей в насмешку уличные торговцы наперебой зазывали покупателей, из магазинов грампластинок неслись мелодии модных песенок, в закусочной, как всегда, стоял веселый гомон. Она оправила на себе юбку и остановилась у заброшенного навеса, где они уже дважды встречались с Омово. Она надеялась, что с улицы ее нельзя будет различить в тени навеса, но проехавший мимо автомобиль высветил фарами ее лицо, и она поспешно скрылась за навесом. Там она простояла довольно долго, а потом стала плакать.
Спазмы свели ей горло, и ее вырвало. Слезы ручьем бежали по щекам, горячие и соленые. На какое-то мгновение музыка стихла, и Ифейинва отчетливо услышала злые насмешки и увидела ехидные улыбки завсегдатаев закусочной. Но потом успокоилась, ни злые насмешки, ни ехидные улыбки ее больше не волновали, и ей вспомнились удары ногами в дверь и угрозы и как он потом смолк и удалился. Комната, где они были с Омово, пугала ее своей пустотой и грязными стенами. Она стала восстанавливать в памяти подробности происшедшего. В этой комнате было нечто такое, что заслонило все то, от чего она находила прибежище в призрачной тени повседневной жизни. Дело доходило до того, что, когда она видела, как ее муж одевается утром, ей хотелось закричать и выпрыгнуть в окно. Затаив дыхание, она вспоминала и вспоминала, пока не погрузилась в безразличие. На какой-то момент она перестала плакать, обхватила голову руками и съежилась, словно защищаясь от какой-то мерзости, которая, того и гляди, полетит ей в лицо. Потом она успокоилась. Мимо проковылял нищий, покачиваясь на своих кривых ногах. Двое ребятишек промчались за угол. Несколько проституток заманивали проходившего мимо мужчину:
— Не желаете приятно провести время?
— Пойдем со мной, красавчик…
Ифейинва вышла из-за навеса и побрела вдоль улицы. Ноги не слушались. Внутри все болело. Она ощущала себя старой-престарой и усталой. Усилием воли она заставляла себя идти по дороге, ведущей к темным зарослям кустарника, где, по слухам, совершались таинственные вещи. Сейчас темнота манила ее. Она немного постояла; подул ветер. В кустах послышался шорох. Она не испугалась. Затем кто-то заскулил, и она поспешила туда, откуда исходил этот звук. Раздвинула кусты, но ничего не увидела. Прохожие старались как можно быстрее миновать этот участок дороги и обычно громко при этом пели.
На память ей пришла знакомая песня, и она принялась тихонько напевать:
Я сама зарабатываю себе на жизнь. Я сама зарабатываю себе на жизнь. Если кто-нибудь придет И спросит обо мне, Просто скажите ему, просто скажите, Что я сама зарабатываю на жизнь себе.Эту песню она пела с подругами в школе, и ее слова пробуждали в ней тоску. Она перестала петь и постаралась подавить в себе праздные образы, которые будоражили ее воображение при каждом воспоминании о кратковременной учебе в школе. Из кустов снова послышался скулеж. Вглядевшись, она заметила выросший среди кустов одинокий цветок. В темноте он казался черным. Черный цветок. Она сорвала его и понюхала. Ника кого особого аромата цветок не источал. Пыльца попала ей в нос — она чихнула и тихо рассмеялась про себя. Она продолжала идти и в тусклом свете керосиновых фонарей разглядывала цветок — увядший, больной, изъеденный мошкарой. Цветок вовсе и не был черным, чему она не удивилась. Она заколебалась; может, выбросить его? Но решила оставить.
Снова раздался скулеж за спиной, и, оглянувшись, Ифейинва увидела маленькую черную собачонку, выбежавшую, прихрамывая, из кустов. Собачонка заковыляла к торговке акарой, но та стала гнать ее прочь, осыпая проклятьями, и под конец плеснула ей на спину кипящего масла. Бедное животное взвизгнуло от боли и кинулось через дорогу, как раз туда, где развлекалась компания юнцов. Завидев собачонку, те принялись ее мучить. Ифейинва места себе не находила от жалости к животному, она хотела прикрикнуть на них, — пусть оставят беднягу в покое, — но в это время один из хулиганствующих юнцов, желая попугать несчастное животное, замахнулся ногой, нацеливаясь ей в живот. Собачонка не сумела уклониться от удара и оказалась подброшенной вверх. Бедняга рухнула на землю и неловко повернулась на бок, словно огромный футбольный мяч, из которого выпустили воздух. Компания юнцов разразилась хохотом. Хулиган был горд метким ударом.