Африка: Сборник
Шрифт:
Я спросил у англичанина:
— Почему ты так спешишь? Дар-аш-Шави совсем близко, всего в нескольких минутах от Арсилы.
— Тебе, наверное, хочется выйти где-нибудь у моря, искупаться. Но ты мне нужен, чтобы переводить.
— Не так уж я люблю купаться в море.
— Тогда догадываюсь, чего тебе хочется.
— Чего?
— Пива!
— Ты угадал, — ответил я.
Мы вошли в ближайшее кафе. Он заказал не пиво, а тоник. Я понял, что мое желание пришлось ему не по душе, но перечить не стал. А спустя совсем немного времени мы уже были в деревне Дар-аш-Шави. Нас встретил молодой горец, одетый в короткую джеллабу и пеструю широкополую шляпу. Он говорил
— Ты из Арсилы?
— Нет.
— Тогда откуда? Из Танжера или из внутренних районов?
— Нет. Я из Ксар-ас-Сагира. Среднюю школу окончил в Танжере, но дальше учеба не пошла.
— Таких, как ты, много. Я лично предпочитаю жить здесь, хотя мне довелось жить и в Лондоне, и в Стокгольме, просидел там даже шесть месяцев в тюрьме. Вы с Томом давно знакомы?
— Нет. Мы случайно встретились в Танжере.
— Том смелый парень. Мы с ним встречаемся по два-три раза в году. Если ты с ним сойдешься поближе, сам увидишь, что он за человек.
— Значит, он уже приезжал сюда, чтобы взять интервью у жителей?
— Интервью? Какие интервью? Ах, тогда все понятно…
Горец умолк и вытащил из кармана пачку сигарет. Мы шли по разбитой проселочной дороге, усыпанной белой галькой.
Птицы щебетали вокруг нас: дорогу обступали невысокие деревца и колючий кустарник; нещадно палило солнце. Юноша взял у меня из рук чемодан, а Том сказал:
— Подожди меня здесь. Они, наверное, будут стесняться тебя.
— А что им меня стесняться? — обиделся я.
— Видишь ли, когда люди говорят на волнующие их темы, например, о войне, они смущаются посторонних. А этот юноша среди них свой.
— Как хочешь.
Он бросил мне пачку сигарет. Я перешагнул через высохшее русло ручейка, вокруг прыгали кузнечики… Я прошел еще немного вперед и улегся под смоковницей. Я лежал и смотрел, как они поднимаются все выше в гору, покуда совсем не скрылись из виду. На небе не было ни облачка. Время от времени пролетала какая-нибудь птица, и ничего не было слышно, кроме птичьих голосов. Я лежал в тени под смоковницей и наслаждался легкими дуновениями ветерка, потом уснул. Не знаю, сколько я проспал, меня разбудили голоса.
— Ну как спалось? — спросил Том. — Наверное, проголодался?
Молодой горец сказал смеясь:
— А я уж думал, что ты всю смоковницу ободрал.
— Далась мне твоя смоковница!
Горец немного проводил нас, распрощался и зашагал обратно. Когда мы вышли на шоссе, я присел на обочине, а Том остался стоять, потом тоже уселся на землю. Молодой горец заверил нас, что автобус на Арсилу вот-вот подойдет. Действительно, минут через пятнадцать подъехал автобус; из него вышли несколько босоногих горцев и горянок. Головы детей, словно перезрелые плоды, болтались за спинами матерей.
Уже в автобусе я спросил Тома:
— Ну как, взял интервью?
— Взял. Все в порядке.
— Небось эти старики похвалялись, как били «рохос» и как старались убить побольше?
— Еще бы!
— И еще как убивали детей и разрубали их тела на части?
— Вот именно. Все это я записал.
Я поставил чемодан между коленей. Я знал, что в чемодане — магнитофон, и попытался представить себе, какие подлинные и вымышленные истории таит в себе этот магнитофон. Старые вояки любят приврать и не прочь приписать себе чужие подвиги. Мы ехали примерно десять минут, неожиданно автобус остановился, немного не доезжая до Арсилы. Никто не вышел. Передние и задние двери открылись, и в салон вошли королевские жандармы. Я почувствовал, как вздрогнул Том. Жандармы открыли наш чемодан. Никакого магнитофона там не было. Он был до отказу набит индийской коноплей. Надевая мне наручники, жандарм сказал:
— Решил нажиться на продаже наркотиков, а мы тут должны умирать от жары?!
— Господи… Но ведь я…
— И слушать тебя не желаю.
И в тот же миг сильнейший удар кулаком обрушился на меня. Я вывалился из автобуса, и рот мне забило землей.
Стэнли Ньямфукудза
ПЕРЕПРАВА
Любой другой человек на месте нашей мамы давно отчаялся бы — сама стихия ополчилась против нас. Не такова, однако, наша мама, ни за что не признает свое поражение. Вот уже целая неделя, как торчим мы на пороге нашей прокопченной кухоньки, вырядившись в лучшую одежду, и смотрим на двор, а там льет и льет дождь, прямо стеной стоит; мы уж и позабыли, когда его не было. Мама ждет терпеливо. Похоже, если б дождь зарядил на сорок дней, как при всемирном потопе, она бы и его пересидела, а едва подсохла б земля, она как ни в чем не бывало пошла бы к автобусной остановке. Не зря же она соседкам уши прожужжала, как поедет на рождество в столицу. Застрять теперь в деревне — этого ее душа не вынесет! «Что хотите со мной делайте, но мы на рождество здесь не останемся! Слышите, не останемся!» — восклицала она так часто, что я уже начинал опасаться, не сошла ли она с ума.
Иногда, набрав полную грудь воздуха, она выбегала за порог и на минуту скрывалась за углом. Возвращалась промокшая до нитки, долго сушилась у огня… Когда мне тоже нужно было выйти, я всегда спрашивал Рудо, мою сестренку, не пойдет ли она за компанию. Рудо вертела головой. Но только я возвращался и согревался у огня, Рудо начинала ныть:
— Мама, хочу пи-пи…
Мне уже надоело злиться. Я поднимался как заведенный, брал сестренку за руку и снова выходил под дождь. Я стоял отвернувшись и поторапливал ее, но Рудо такая копуша!..
На третьи сутки наша одежда так провоняла дымом, что мы, наверное, могли бы найти друг друга и в кромешной темноте — по запаху… Наконец терпение у мамы лопнуло. На шестой день она растолкала нас до свету и сурово скомандовала:
— Умываться! Живо!
Пошатываясь со сна, мы оделись, побрызгали студеной водой на лица, с трудом впихнули в себя завтрак — холодную тыкву.
— Ну, пошли!
— Но ведь дождь, ма! — сказал я.
— По-твоему, я слепая? — бросила она в ответ.
Я ничего не ответил. Рудо разревелась. Никто из нас не обратил на нее внимания. Мать заперла нашу лачугу, и мы, поскальзываясь в грязи, зашагали к автобусной остановке. Я тащил тяжеленный чемодан и сумку с парой тыкв и пакетом маисовой крупы. Мать несла за спиной еще одну мою сестренку — Румби, и большой узел на голове, а свободной рукой волокла за собой упирающуюся Рудо. Так для нас началась суббота.
Мы, спотыкаясь, брели во мраке, озаряемом изредка молниями; наши плащи из тонкой шершавой клеенки издавали жутковатые звуки, казалось, это коровы жуют в темноте свою жвачку; обувь наполнилась липкой, хлюпающей грязью. Мать то и дело издавала странные ликующие возгласы:
— Вот соседушки удивятся! Придут, а нас нет! Так рты и разинут.
Чудачка! Кому какое до нас дело? От холода я онемел, и слава богу, — а то сказал бы вслух то, что вертелось на языке: «Мама, ты сумасшедшая! Ты спятила!» Тогда не миновать бы мне оплеухи.