Африка: Сборник

Кессель Жозеф

Я не видел, как ее выносили из дома. Ее не стали хоронить здесь, на городском кладбище, а увезли в деревню, на родину отца. Настоящая мать, может, и приезжала, только я не видел… Иногда я вспоминал Лусию, иногда забывал. Отец ее больше не отлучался; но примерно месяц спустя приехал большой фургон; мы стояли у дома и смотрели, как они грузят вещи. Даже курятник разобрали и увезли с собой. Когда фургон уехал, мы подошли к дому и, встав на цыпочки, заглядывали в окна без занавесок. Внутри было темно и грязно; пыль, клочья газетной бумаги и пестрые лоскуты валялись на полу и во всех углах. У нас было странное чувство, словно бы жили в этом доме незнакомцы, но не вчера, а много, много лет назад.

Потом мы побежали к реке. Поплавали, понежились на берегу. На обратном пути стали искать плоды. Но все кусты уже были обобраны. Слишком поздно мы пришли: кто-то побывал здесь до нас.

— Я знаю недалеко отсюда хороший куст, пойдемте! — сказал я. Ребята последовали за мной. И правда, на знакомом мне кусте мы нашли два мароро. Поделили.

— Этот куст показала мне Лусия, — сказал я.

Потом мы пошли домой. Становилось темно.

Леопольд Седар Сенгор

(стихи)

Творчество Л.-С. Сенгора отмечено многими литературным наградами, в 1983 г. он избран во Французскую академию.

Стихи Сенгора неоднократно публиковались у нас в русских переводах, выходили сборниками, включались в различные поэтические антологии, печатались в периодике, звучали в эфире. Лирические стихотворения, предлагаемые читателю в этой подборке, на русский язык не переводились; три из них (относящиеся к пятидесятым годам) не включались автором в прежние издания и были впервые опубликованы во французском оригинале летом 1986 г. — в парижском альманахе «Поэзия-86».

Из книги «Песни в сумраке», 1945

УРАГАН

Ураган, все скорее смети, оборви все вокруг И во мне оборви ненужные листья, пустые слова. Вихри любви свистят в тишине, Но мир сухому торнадо и бегству сезона дождей. Опаляющий Ветер, незапятнанный Ветер, Ветер-погожих-недель, сожги же цветение всякое всякую тщетную мысль, Если и дюны влюбленного сердца опять засыпает песок. Служанка, прерви на мгновенье свой жест задумчивой статуи, дети, игры свои на мгновенье оставьте и смех свой прервите, ослепительно белый, словно слоновая кость. Пусть в пламени этом истает твой голос и тело твое, пусть иссушит оно, это пламя, аромат твоей плоти — Пламя, что ночь мою озаряет, как пальма или колонна. Воспламени же, о Дух, мои кровоточащие губы, вдохновенье вдохни в мою многострунную кору, Дабы песня моя воспарила, галамскому золоту равная непорочной своей чистотой.

К СМЕРТИ

Ты напала опять на меня в эту ночь, В безлунную ночь, на краю предательской лужи, на меня устремившись внезапно, точно пантера, Спущенная с тетивы. Ах, твои раскаленные когти, вонзившиеся в поясницу ах, этот страх, Исходящий воплем ночным, пробивающий тело насквозь! Хоть ты и трижды, о Смерть, уже навещала меня, я привыкнуть к тебе не умею. Я помню, Как бежал я вдогонку за жизнью; так мальчик бежит вдогонку за спелым плодом, катящимся юрко под пальму, Но в это мгновенье другая грузная гроздь неожиданно рушится сверху, пригвождая беднягу к земле. О грозная Смерть, ты заставляешь бежать от тебя гораздо быстрее, чем воин бежал, семь раз обегавший семивратного Города стены. Я еще в полном расцвете и сил, и желаний, и воли, А впереди уж маячит призрак зимы с ревматическими дождями, маячат твои ужасные когти. Но ведь ты ощутила упругую крепость моей поясницы, мускулистость воли моей? И я доподлинно знаю, что скоро Зима озарится сиянием долгого вешнего дня, Что от земли поднимется запах, опьяняя меня еще более властно, чем запах весенних цветов, Что напружит Земля свои крепкие груди, трепеща от ласк Победителя, Что я воспряну, как Провозвестник, и, подобно ваятелю масок, чей проницателен взор, Африку миру явлю И что вернется на эту траву, сплетая свой голос грудной с ликующим хором рассвета, Черноликая, рыжеволосая Женщина, та, что однажды, не подав мне об этом и знака, Зимним солнечным днем в Иль-де-Франс отбыла.

НАСТУПАЕТ ПОРА УХОДИТЬ

Наступает пора уходить, пока я еще глубоко не пустил африканские корни свои в эту мягкую жирную землю. Слышу щекочущий звук — это термиты торопятся из ног моих вычерпать молодую упругую силу. Наступает пора уходить, схлестнуться один на один с вокзальной тоской, с изворотливым ветром, что продувает открытые настежь перроны провинциальных вокзалов, С тоскою отъезда схлестнуться, когда бесприютно руке, не находящей соседства теплой ладони. Я жажду, я жажду простора и новых водных пространств, мне не терпится жажду свою утолить из чаши пока еще незнакомого, озаренного солнцем лица. И не остановит меня ни унылость гостиничных комнат, ни одиночество гулкое больших городов. Уж не примета ль Весны — скорее уйти! — эта ночная испарина, пробуждение это в восторге хмельном… в ожидании… Я слышу летящую в воздухе — а внизу, подо мной, колеса по рельсам стучат — слышу протяжную ноту трубы, вопрошающую небеса. Или это всего только тихое ржание собственной крови в висках, которая вспомнила о чем-то далеком, Как жеребенок, что встал на дыбы и брыкается в брызгах рассвета в последний мартовский день? Наступает пора уходить. Вот и весть от тебя прилетела ко мне. На весеннем ли то случилось балу, когда глаза твои распахнулись и, вперед устремившись, опередили тебя? Ты была так похожа на ту, на тогдашнюю, своим сарацинским лицом и шапкою черных волос, пламеневших, как Эстереля вершина. Подруги твои расступались; так расступаются зимние, молочно-белые дни, так голубки летят врассыпную, когда мечет стрелы богиня. Рука моя руку узнала твою, мое колено — колено твое, и мы вновь обрели первоначальный наш ритм, И ты ушла. Наступила пора уходить!

Из стихотворений пятидесятых годов

ЧТО ЗРЕЮТ МЫШЦЫ

Что зреют мышцы и мужают страсти, А песнь души все так же молода, Я рад это признать, и нежное смятенье Все так же молодо — ты май тот помнишь, Когда оно обрушилось на нас? Два наших сердца, Как птицы, пели, ты свежестью травы благоухала, Моя мавританка, моя светлокудрая! И было так: мерцал улыбки бледный мрамор, Черно и розово сверкали зубы, Пурпурно светились усталые уста. А что стареют мышцы, но не песнь души В цветенье майском белом, я рад признать, И розовый язык проворен, как челнок, Моя негритянка, моя светлокудрая!

ТЫ ГОВОРИШЬ

Ты говоришь: месяцы, дни и часы в своем ускользающем беге — мгновенье. На склоне лет, говорю я, наши с тобою часы стали стократ плодотворней. Наши часы направляли движенье недель, творя вереницы ритмических образов, Наши губы, что познавали неведомый прежде язык, наши зубы и языки, Наши губы с их влагой, где вызревала любовь. Ты уедешь в свой край, для меня он волшебней, чем Индия, он Восток или Запад, не знаю, Устремишься к другим берегам, где песок золотой и прохлада. Наш единственный час будет длиться для нас в своем ускользающем беге, как вечность, А мгновенье с его содроганьем превратится в грядущее мира, и мы проживем его, вставши на корабельном носу И обнявшись, как солнце с луной, чтобы все началось в этом мире сначала.

ТЫ ПРИШЛА

Ты пришла И твои глаза в мои проникли глаза Твои глаза как магнитом притянутые к теплому очагу Где молнией черной взметнулась фатально змея. И наши ладони, ах! только чуть прикоснулись одна к другой Наши руки в объятьях с тобой нас не стиснули И не сплелись наших ног тугие лианы И не слились наши души в душистом дыхании Харматтана. Я теперь понимаю Как себя убивают коротким внезапным ударом Юноши безнадежно тоскующие о розовом челноке Который песни любовные ткет возрождая Потерянный Рай.

Из книги «Письма из сезона дождей», 1972

СЕЙЧАС ПЯТЬ ЧАСОВ

Сейчас пять часов, ты сказала бы: время пить чай. Семнадцать часов. Письмо твое мягко, как хлеб, нежно, как масло, мудро, как соль. И свет над морем, неправдоподобно зеленым и синим, И свет над Горэ, над Африкой черной, над всей ее белой и красной землей. В море — по случаю ли Воскресенья? — гирлянда белых судов Связующей тянется нитью между реками Юга и фьордами Севера. Письмо твое, точно крыло, парит белоснежно средь чаек. Разлиты вокруг красота и печаль. И остров Горэ, где сердце мое — где сердца мои кровью сочатся. Красный дом по правую руку, кирпич на базальте. Красный дом посредине — крохотный, он притулился между пучинами тени и света. И большой, ах! очень большой красный дом, где кровоточит любовь моя, словно пучина Без дна. Там высятся к северу, по левую руку, стены форта д’Эстрэ Цвета тоскливо свернувшейся крови.