Африка: Сборник
Шрифт:
— Значит, они забрали твою картину. Вот, оказывается, каковы наши родные африканские братья. Забрали твою картину только потому, что она им не понравилась. В Америке такое просто немыслимо. Послушай, ну почему мы такие забитые и отсталые? Из-за этого я и хочу уехать из этой чертовой страны. Я считаю, что человек должен жить, жить в полном смысле этого слова… Держу пари, девочку убили члены какого-нибудь тайного общества. Только на это мы и способны — истреблять свое собственное молодое поколение…
Он был не способен облечь в словесную форму то, что хотел сказать, и потому умолк, так и не утолив своего пыла. Последовало напряженное молчание.
Деле присел на краешек кровати. Взгляд его был неестественно отрешенным, рот полуоткрыт, а пальцы быстро сновали в воздухе, как будто он старался проделать брешь в наступившей тишине. Он подался вперед и начертил в воздухе несколько кривых линий, лицо его исказила мрачная мина, как будто внезапное ощущение чужого отчаяния и безысходности, возникшее в связи с убийством девочки, разрушило благодушное настроение. Он заговорил сумбурно, неизвестно кому адресуя свой пыл:
— Мы постоянно вынуждены вести тщетную борьбу. Ох, уж эта растреклятая борьба за жизнь, за то, чтобы утром проснуться, за то, чтобы помыться, чтобы пойти на работу и заработать деньги, за то, чтобы вернуться домой и чтобы отдохнуть, и за право иметь электрическое освещение, и за то, чтобы найти хорошую женщину и быть в состоянии ее содержать, борьба, борьба, борьба. Мы вынуждены бороться всю жизнь. Даже за то, чтобы умереть и быть похороненным. Даже за то, чтобы родиться на свет. Вот почему я хочу к чертовой матери уехать из этой отсталой страны, где надо все время бороться, туда, где люди летают на Луну, где каждый день создается что-нибудь новое и невиданное, чтобы приобщиться к духу прогресса.
На короткое мгновение он умолк, и эта передышка дала ему возможность направить свою страсть в другое русло.
— Друзья! Вы только представьте себе: я поднимаюсь по трапу в самолет, сижу среди почтенной публики, смотрю фильм, дышу нормальным воздухом, беседую и обмениваюсь адресами с какой-нибудь красоткой. И вот наконец я прилетаю в Штаты, спускаюсь по трапу, оглядываюсь по сторонам и вижу весь этот блеск, держусь солидно, будто и впрямь важная персона. Друзья! Я заранее предвкушаю радость, свободу и счастье. Я хожу всюду, обмениваюсь рукопожатиями со всеми этими американцами, легко, как настоящий американец, изъясняюсь по-английски и ношу всегда свежайшие белые сорочки. Там я не надену этих дурацких рубашек, брюк и туфель — ни за что на свете. Буду носить только вещи экстракласса. Все это будет запечатлено на фотографиях, на роскошных фотографиях с красотками, в парке, возле Белого дома, с белыми людьми — ни у кого во всем городе не будет такого альбома. Я не буду водить дружбу с какими-то занюханными девицами, только с роскошными белыми цыпками. Друзья мои! Я заведу как можно больше знакомых и буду наслаждаться жизнью; куплю себе машину и буду с шиком в ней разъезжать, и про меня станут говорить: «Послушайте, этот Деле — парень не промах».
Я увижу все, что только есть стоящего в Штатах — Эмпайр-билдинг, Белый дом, Диснейленд, Калифорнию, Огайо, Вайоминг, Нью-Йорк, Голливуд. Вполне возможно, я подцеплю какую-нибудь актрисулю из знаменитых, и, как знать, друзья, быть может, она возьмет меня на содержание и окружит заботой. Я должен ехать! А когда вернусь, друзья, вы меня не узнаете. Я стану настоящим джентльменом. А вы можете оставаться здесь и наслаждаться борьбой, борьбой, борьбой. Ну, а я, клянусь богом, я должен ехать!
Он говорил возбужденно. Он придумал сказочный мир и придумал себя в этом мире. Омово и Окоро молчали. Они терпеливо слушали разглагольствования приятеля. Взгляд Омово был прикован к отсыревшей, увешанной пестрыми плакатами стене. На лице Окоро можно было прочитать разочарование и горечь — вот еще один друг обгоняет его. Он сидел молча, обескураженный и печальный. Он и сам втайне мечтал о том, что говорил Деле. И то, что Деле говорил о своих планах с такой уверенностью, только подчеркивало недостижимость всего этого для Окоро.
Омово оторвал взгляд от стены и стал смотреть на грязную улицу сквозь стекло единственного в комнате окна. Он улыбнулся каким-то своим мыслям. Картины сладкой жизни, нарисованные Деле, были так далеки от реальности. Это всего лишь символы, клише желаний и утрат. Слепых желаний молодости. И все новых и новых утрат. Это были всего лишь слова; спустя мгновение они исчезли — подобно тщетной мечте о блаженстве — исчезли и были утрачены навсегда. Осталось только долгое мрачное безмолвие. Вскоре исчезло и оно: зазвучала песенка Фелы Аникулапо Кути, настроившая его на иной лад.
Омово повернулся на другой бок. Он пытался разобраться в своих мыслях. Ему хотелось сделать несколько глубоких вдохов, но в комнате было слишком душно. Деле все разглагольствовал и разглагольствовал по поводу того, какая отсталая Африка и как прекрасно жить там, в «земле обетованной». Омово устал, у него слегка кружилась голова. Когда же он открыл глаза, головокружение прошло. Он испытывал беспокойство, ему хотелось что-то делать. Окоро танцевал. Деле по-прежнему распинался о придуманной им красивой жизни. Окоро включил проигрыватель еще громче и объявил, что идет за выпивкой.
Омово пытался думать о чем-нибудь более приятном: о необходимости купить масляные краски, акварельные, еще о складном мольберте, который видел на днях в магазине. Он решил потратить на него часть жалованья. Мольберт казался таким удобным; с ним было б как раз впору отправиться на взморье или в деревню. Что может быть увлекательнее, чем писать с натуры, подумал он, мечтая о том, сколько прекрасных картин напишет. Он думал: «Как хорошо размышлять о предстоящей работе. Я раскрою свою душу. Бог мой, как много вокруг интересного — смотреть не пересмотреть. Только рисуй и рисуй. Жизнь взывает ко мне. Я слышу тебя, Жизнь. Жизнь, я слышу тебя. Я жду».
Омово лежал затаив дыхание. Он хотел, чтобы ничто не помешало, не замутило нахлынувшей на него радости. Он чувствовал, что в жизнь его входит сознание прекрасного. Оно крепло и обретало завершенность. Он целиком отдался ему и оказался наверху блаженства. Печаль одиночества и неведомая прежде радость соединились в нем подобно творению алхимика. Он сделал глубокий вдох и стал медленно выдыхать. Тут в комнату шумно ворвался Окоро.
— Ну, давайте выпьем! Подъем! Будем пить вино.
Омово повернулся на кровати. Кокон был расколот, равно как и творение алхимика. Осталось лишь приятное воспоминание. Вот жизнь, которая тебе уготована, размышлял он. У него вдруг возникла острая потребность рисовать или, по крайней мере, занять чем-нибудь руки. Он вскочил с кровати, схватил карандаш и стал рисовать Деле, с закрытыми глазами слушавшего пластинку Стива Вандера. Омово удалось точно воссоздать черты Деле, правда, он нарочно придал его лицу задумчивость и предвкушение счастья. Деле взглянул на рисунок и сказал, что Омово — сущий дьявол.
— Портрет очень похож, — заключил Окоро. — Деле напоминает на нем ребенка.
Деле повернулся к Омово. Омово улыбнулся про себя и отвел глаза. Окоро захихикал. Когда Омово собрался уходить, Деле отвел его в сторонку.
— Омово, я попал в беду.
— Что случилось?
— Помнишь, я говорил тебе об одной девице в тот вечер, когда вы с Кеме приходили?
— Помню. Которая забеременела от тебя?
— Да. Она отказалась делать аборт.
— Ну и?
— Посуди сам, через несколько дней я уезжаю в Штаты.