Африка: Сборник
Шрифт:
Он стоял подле нее, стараясь сдержать охватившее его желание. Его черты утратили обычную напряженность, глаза горели. Но тут он вспомнил ее мужа и тотчас повернулся, чтобы продолжить путь. Неожиданно Ифейинва обвила руками его шею и прильнула губами к его губам. Исчезла вселенная, остановилось время. Она целовала его так, словно желала горячими губами вобрать всего его в себя. Потом Ифейинва уткнулась лицом в его плечо и заплакала. Ему самому хотелось плакать.
— Омово, я принесу тебе только печаль. Никогда прежде я не была так счастлива, но я знаю, знаю — случится что-то очень плохое.
— Мне раньше, до встречи с тобой, было грустно, а сейчас я счастлив. И очень боюсь потерять это счастье.
Они пошли дальше. У них было такое чувство, будто все, что сейчас происходит, происходит во сне и вовсе не с ними, а с кем-то другим. Где-то в самой глубине своего существа они ощущали яркое сияние. Омово казалось, будто вся его жизнь заключена в этом вездесущем сиянии, которое он нес в себе. В душе у него звучали прекрасные, таинственные мелодии. Потом в его сознании неожиданно возник образ двух маленьких черных пташек, стоящих по разные стороны весело журчащей, отливающей серебряным блеском речушки, наслаждаясь ее сладкозвучным бормотанием. Мелодии, порожденные его воображением, становились все тише и тише, пока не смолкли совсем. Видение внезапно исчезло. Он был спокоен, мысль работала с восхитительной ясностью. Он чувствовал, что взгляд его способен преодолеть пространство, вырваться за пределы тускло освещенных приземистых бунгало, проникнуть сквозь сумрачное сияние свечи в одинокой лачуге, сквозь темную крону высоких молчаливых деревьев в таинственную мглу окутывающего их чернильно-черного покрывала, а может быть, и еще дальше — сквозь самое небо.
Ифейинва вдруг заговорила так, словно каждое произносимое ею слово было частицей ее души:
— Я страшусь себя и того, что могу сотворить. Знаешь, порой мне снится, будто я убила мужа. У нас есть острый кухонный нож, которым я режу мясо. Так вот, Однажды мне приснилось, будто этим ножом я перерезала ему горло. Утром я проснулась в смертельном испуге. Я боюсь себя. Честное слово, боюсь.
В ее тоне сквозили отчаяние и безысходность, тем более встревожившие его, что они глубоко укоренились в ее сознании, и он при всем желании не смог бы ничего поделать. Он прижал ее к груди, провел пальцами по ее лицу. Он стал напевать песенку, весело приплясывая в такт, и она невольно улыбнулась. Но этот внезапный порыв веселья прошел. Наступило долгое молчание.
— Знаешь, ты была права.
— А что я сказала?
— Ты сказала: «Все мы здесь чужаки». Братья поняли это и потому покинули отчий дом. Я в полном смятении. Вчера отец при виде меня убежал к себе в комнату. У него в руках были какие-то письма. У отца тоже такой печальный, такой потерянный вид. Все в доме идет наперекосяк.
Они поравнялись с миловидной девушкой, продававшей акару, жареную рыбу и жареный подорожник. Ифейинва остановилась и спросила, не хочет ли он съесть акары.
— Хочу, — улыбнулся он. — Давай купим и акары, и додо, и рыбы. У меня есть при себе деньги.
— Пустяки! У меня тоже есть деньги.
Она купила рыбы, акары и додо. Они шли, угощаясь на ходу из одного пакетика. Однажды она сама положила додо ему в рот. Они весело рассмеялись. Когда все было съедено, они купили в лавке две бутылочки лимонада, которые тут же на месте и выпили. С заговорщическим видом они поглядывали друг на друга и улыбались. Потом снова шли, пока не очутились у неглубокого оврага, где дорога пошла под уклон. Ифейинва побежала вниз по склону, а он помчался за ней вдогонку. Едва переводя дыхание, они взбежали вверх по противоположному склону оврага. Глаза у нее задорно сияли, грудь вздымалась. Они молчали, в странном волнении глядя друг на друга.
Неподалеку от того места, где они оказались, на площадке под открытым небом шло какое-то торжество. Вокруг площадки в землю были врыты столбы, на которых горели электрические лампочки, тут же стоял переносной генератор, на случай, если опять отключат электричество. Это был веселый и красочный праздник народа йоруба. Несколько человек в агбадах танцевали в центре площадки под аккомпанемент усердных музыкантов.
— Пойдем к ним, — предложил Омово.
Ифейинва весело подхватила:
— Пойдем.
Но Омово передумал:
— Нет. Лучше не надо. Там может оказаться кто-нибудь из нашего компаунда.
Ифейинва ничего не ответила. Они пошли дальше и пришли к огромному темному дереву. Под сенью его они снова целовались, осыпая друг друга ласками. Ифейинва снова плакала. Плакала от счастья.
— Я никогда прежде никого не любила.
Омово уткнулся лицом в ее густые пушистые волосы и ничего не ответил. Время шло. Они продолжали стоять под деревом. Ифейинва пошарила в кармане и что-то достала. Это было кольцо, сплетенное из тонкой проволоки в голубой оплетке. Она протянула кольцо Омово. Тот долго разглядывал его, поворачивая на ладони.
— Это я сделала для тебя.
Омово ничего не ответил. Он устремил глаза вдаль, но сейчас эта даль уже не была столь ясной. Он почувствовал, как туман заволакивает ему глаза, и постарался напустить на себя суровый вид, но это ему плохо удавалось.
— Мне не нужно кольца, — сказал он наконец.
— Почему?
— Не нужно, и все.
— Но ведь я сплела его для тебя!
Он опять посмотрел вдаль, и единственное, что увидел, — это низко нависшую над землей темную и прекрасную кромку неба. К горлу подступил комок. Он вдруг вспомнил о двух своих работах, навсегда утраченных. И сказал:
— Спасибо, Ифи, но я теряю вещи. Я ненавижу что-либо терять, но все равно теряю.
Он уловил тяжелый вздох, вырвавшийся у нее из груди, и у него сжалось сердце. Он взял кольцо, примерил его и спрятал в боковой карман.
Время шло.
— Как у тебя движется работа?
— Никак не движется. Все это дьявольски трудно. После того как мне приснился этот сон, я понял, что должен писать. Как именно писать — не знаю. Какой-то замысел брезжит у меня в голове, но пока я не знаю, как его воплотить.
— А в чем состоит замысел?
— Ты ведь знаешь, что у меня отобрали картину? Ту, которую я тебе показывал.
— О! — воскликнула она.
— Сочли ее карикатурой на прогресс страны. Мне это непонятно. Я всего лишь изобразил сточную канаву такой, какой я ее вижу. Мой друг Кеме сказал, что моя картина служит иллюстрацией к нашей жизни.
— Я не поняла твою картину. Она испугала меня. Я не смогла бы сказать почему. И до сих пор не могу.
— Как бы то ни было, в тот самый день, вечером, мы пошли с Кеме в парк Икойи. Сначала все было хорошо, но закончилась прогулка наша кошмаром. Мы наткнулись на труп маленькой девочки. Я пережил нечто большее, чем страх. Не знаю, как тебе объяснить, но я вдруг вообразил себя на месте этой девочки. Кеме тоже тяжело воспринял эту историю, хотя и по-своему. До сих пор не могу прийти в себя, как будто все произошло только вчера. Я пытался вспомнить лицо девочки, но не смог. Чувствую, что должен выразить все это на бумаге, но не знаю, с чего начать.