Афродита у власти: Царствование Елизаветы Петровны

Личности и правлению императрицы Елизаветы Петровны (1741–1761) в исторической литературе уделено не очень много внимания. Число книг, вышедших о ней, не сравнишь с тем множеством сочинений, что посвящены Ивану Грозному, Петру Великому, Екатерине II, Александру I и другим личностям на русском троне. Иной читатель усмехнется: а о чем, собственно, тут писать? Поэт граф Алексей Константинович Толстой в своей бессмертной «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева» в четырех строках уже написал историю царствования дочери Петра Великого:

Веселая царица Была Елизавет: Поет и веселится, Порядка только нет.

Все сказанное Толстым — правда. Действительно, веселая была государыня, много пела и веселилась. Правда и то, что порядка при ней не было. Но ведь правдой является и главная мысль поэмы о том, что отсутствие порядка в стране связано не с жизнерадостностью или мизантропией, пьянством или трезвостью, жестокостью или человеколюбием перечисленных в «Истории» государей, а с

некой неискоренимой и загадочной особенностью нашего народа, у которого (так уж получается по поэме) все равно, при любом правителе, нет порядка.

Я взялся за жизнеописание Елизаветы Петровны по нескольким причинам. Во-первых, мне не нравилось то, что и как писали о ней историки до меня. Обычно это были обзоры в ряду других царствований, между тем целостной работы об императрице не было. Конечно, были сочинения знаменитых историков — Сергея Михайловича Соловьева и Василия Осиповича Ключевского. Четыре пухлых тома «Истории России с древнейших времен» С.М.Соловьева, посвященных царствованию Елизаветы Петровны, ныне читать невыносимо трудно и скучно — я вообще убежден, что обычно люди притворяются, говоря, что прочитали последние тома соловьевского труда от доски до доски. Установив усыпляющий читателя линейный принцип изложения материала — год за годом, и так все двадцать лет правления дочери Петра, — Соловьев избрал в данном случае весьма невыгодную роль собирателя фактов, который тонет в своем материале. Знаменитый автор «Истории России» составил свои тома из обнаруженных им в архиве документов времен Елизаветы, которые частью пересказал, а частью процитировал, причем порой неточно. Но все-таки этот тяжкий труд в конечном счете оказался очень важен и нужен науке. Тома Соловьева — прочный документальный фундамент для написания других исследований по истории времен Елизаветы, плодотворных размышлений на заданную тему. Но для читателя-неспециалиста читать тома соловьевской «Истории», посвященные Елизавете, — процедура мучительная…

Иными были лекции В.О.Ключевского, три с половиной страницы которых посвящены личности императрицы Елизаветы, а на остальных ста страницах из «послепетровского» четвертого тома «Курса лекций» о царствовании дочери Петра Великого речь заходит только тогда, когда автор рассуждает о судьбе петровских преобразований. Но упомянутые три с половиной страницы, как показало время, стоят многих монографий о Елизавете. Лекции Ключевского — подлинные шедевры научного ораторского искусства. Сказанное Ключевским о Елизавете исполнено порой поразительной меткости, восхищает яркой метафоричностью и глубиной. Сколь изящны такие блестящие определения Ключевского: «Елизавета жила и царствовала в золоченой нищете»; «Умная, добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня»; «Не спускавшая глаз с самой себя». Хорошо видно, как гений Ключевского, прочитавшего-таки от доски до доски труд Соловьева, извлекает из массы его материала подлинные алмазы мысли и чувства и украшает ими свою лекцию. Но не будем забывать, что портрет Елизаветы, созданный Ключевским, все-таки не «рентгеновский снимок» реальной исторической личности, а произведение лекторского искусства, запечатленное на бумаге. Вообще, образы истории, созданные Ключевским, завораживают читателя, не позволяют ему думать иначе — так сильна магия его слова. Я, как и другие, много раз невольно подпадал под обаяние Ключевского, наслаждаясь его произведением. И — о ужас! — однажды я обнаружил в одной из своих ранних книжек невольный плагиат: начало предложения было, как говорят, «раскавыченной» цитатой из лекции Ключевского, а дальше шел уже мой, авторский текст. С тех пор я остерегаюсь: читаю Ключевского только тогда, когда уже напишу что-то — так сильно действует на меня этот «наркотик». Если выйти из-под воздействия магии Ключевского, то увидишь, что во многих его оценках есть и предвзятость, и погоня за красивостью, внешней формой, «легкость мысли необыкновенная». И до сих пор, с легкой руки Ключевского, не всегда углублявшегося в исследование документов послепетровской эпохи, многие читающие люди убеждены, например, что императрица Елизавета Петровна полагала, будто из Европы в Англию можно проехать сухим путем. (Впрочем, написав эту фразу, я — современник открытия тоннеля под Ла-Маншем — подумал, что спустя несколько столетий после нас иной читатель Ключевского уже не поймет, в чем же заключается юмор лектора, желавшего таким образом подчеркнуть круглое невежество императрицы.)

Лекции Ключевского были подлинной отдушиной для читателя советского времени, который мог вдруг заинтересоваться ближайшими преемниками Петра Великого. Советские историки попросту игнорировали Елизавету. Из многочисленных книг о Ломоносове следовало лишь, что императрица в основном путалась в ногах у великого ученого-гуманиста России. А так всё больше писалось о тяжелом социальном положении разных групп населения времен Елизаветы Петровны, о классовой борьбе, о промышленности и торговле — вещах важных, но не основных для познания исторической личности.

Во-вторых, признаюсь, мне нравится Елизавета Петровна. Признание это вроде бы не делает мне, профессионалу, чести. Обычно историк должен быть хладнокровен и выдержан, как судья или аптекарь, ровно отмеряя своим героям положительные и отрицательные оценки. Я отлично понимаю, что нельзя превращать биографию исторической личности ни в житие, страницы которого склеены медом и патокой, ни в памфлет, закладками в котором служат засушенные змеи и скорпионы. Обычно такие крайности возникают у историка от чрезмерно длительного «общения» со своим героем, с письмами, указами, написанными его рукой, с относящимися к эпохе героя документами архивов и библиотек, среди которых историк проводит больше времени, чем со своей семьей. И так случается, что герой книги однажды «переселяется» в дом историка, становится членом его семьи. О нем, этом давно умершем человеке, говорят гораздо больше, чем о живущих в Калуге или Саратове родственниках. Я не раз замечал в кабинетах своих коллег портреты героев их книг, тогда как портрета покойной бабушки или здравствующей жены там никогда не найдешь. Неудивительно, что историк начинает безмерно любить или (реже) люто ненавидеть своего героя. И эта любовь или ненависть с неизбежностью выливается на страницы книг, выставляется на всеобщее обозрение, хотя историк при этом держит перед лицом неподвижную и строгую маску бесстрастного арбитра. Не верьте ее выражению, читатель!

Я же открыто признаюсь, что люблю свою героиню и вот сейчас, когда я выстукиваю этот текст на компьютере, она ласково смотрит на меня с известной гравюры Чемесова. Впрочем, передо мной висят и другие портреты героинь, о которых я писал в разное время. Тут и княгиня Дашкова, и Анна Иоанновна, и обожаемая мною Екатерина Великая, да мало ли у меня таких женщин! Я даже написал о них книжку

«Пленницы судьбы» и стал автором и ведущим цикла передач с таким же названием на телеканале «Культура» — по-моему, единственном телеканале, ради которого можно включать телевизор. Но Елизавета занимает особое место в этой веренице прелестниц. Она — моя первая любовь. С нее я начал, оторвавшись от строгих научных академических трудов о внутренней политике, налоговых реформах, государственных преобразованиях, повинностях крестьян Северо-Запада, и вступил на часто презираемый академическими учеными путь популяризатора исторических знаний. К этому меня подвигли… первый и последний президент СССР М.С.Горбачев и писатель В.С.Пикуль. Первый, зачинатель перестройки, аки Христос, пробудивший от вечного сна Лазаря, вдохнул в нас, людей середины восьмидесятых годов, надежду, что мы еще не умерли, что мы живы, что мы можем дышать, писать не только в стол и даже печатать то, что мы пишем. Второй, написавший несколько романов о восемнадцатом веке, показал исторические личности того века в таком вульгарном, отталкивающем виде, что я, обычно лояльный к художественной фантазии писателей исторических романов, возмутился: все герои, включая и Елизавету, были изображены настоящими монстрами, а вся история была наполнена отвратительными описаниями драк, ссор, гнусностей — плодом болезненной фантазии и, вероятно, следствием тяжелой жизни самого автора (тут без Фрейда явно не обошлось). А уж ошибок и нелепостей исторических было в его романах без меры и числа. Чего стоят только «Большие бульвары и звезда Этуаль, наполненные очарованием беспечальной жизни», или молодая крестьянка, стоящая на обочине, у которой был явный беспорядок в одежде: «Понёва была изодрана, а из-под дранья просвечивала нежная кожа большой и обильной груди». Я написал критическую статью о романах Пикуля, ее опубликовало «Знамя», хлынул вал писем читателей, как с одобрением моей критики, так и порой с резким и даже грубым осуждением меня, никому неведомого историка, замахнувшегося на классика. Один ревностный сторонник Пикуля из тогдашнего Калинина всячески оскорблял меня, незнакомого ему человека, а закончил послание (кстати, без обратного адреса) такими словами: «Тебе, щелкопер, своею черной кровью не смыть поэта праведную кровь. Я встану перед им!» Ну я и решился! Сел и начал писать научно-популярные работы, в том числе и о Елизавете. Теперь, перечитывая эти, уже ставшие старыми и тусклыми книжки, я понимаю, как они несовершенны, как было трудно преодолевать «муки немоты», писать по-человечески, без канцеляритов (большое спасибо Норе Галь за ее книгу «Слово живое и мертвое»!), а главное — без внутреннего цензора, как было тяжело сбросить с плеч давившую на них могильной плитой идеологию марксизма-ленинизма. Она, как отвратительный запах тюрем, который пропитывает одежду, волосы, мысли, насквозь пропитывала и всех нас и не позволяла дышать полной грудью. И Елизавета Петровна, протянув мне свою изящную надушенную ручку, вытащила меня из этой пропасти к жизни, за что я ей благодарен. Для меня императрица Елизавета — воплощенная женщина во всей своей прелести и со всеми своими неповторимыми достоинствами и простительными недостатками. Господствовавший в ее век причудливый, капризный стиль барокко как нельзя лучше отвечал ее вкусам, ей самой. Она была счастливицей, баловнем судьбы, она прожила жизнь так, как мечтали многие женщины. Вспоминается по этому поводу язвительный Салтыков-Щедрин, писавший, что его жена мечтает жить так: ходить из одной комнаты в другую, в одной — шоколад, в другой — мармелад, а по дороге переодеваться. Елизавета Петровна так и прожила свою жизнь!

Ее эпоха — особая в жизни России, во многом оптимистичная, воодушевляющая: в те времена громко, без религиозной строгости предшествующих веков и буржуазного ханжества последующих, прозвучало: «Наслаждайтесь любовью и жизнью!». И верно: разве не это главное для каждого из нас — счастливцев, появившихся на свет, разве мы созданы только для страданий, исполнения долга или для продолжения рода? Я хотел бы закончить это предисловие цитатой из своей книжки «Дворцовые тайны», в которой выражена вся моя любовь к Елизавете и ее эпохе: «Если прибегнуть к образу писателя Виктора Пелевина, в одной из своих повестей изобразившего нашу жизнь в виде движения некоего поезда в пространстве, то в длинном историческом «поезде», идущем через века, XVIII век кажется мне веселым вагоном-рестораном. Сами мы сидим где-то в хвосте этого поезда, нас трясет, мы беспокоимся, какой там зеленый вагон к нам прицепят в XXI веке. И только иногда, на каком-нибудь повороте истории мы вдруг видим впереди этот сияющий огнями и праздничными гирляндами вагон. Из его открытых окон слышны беззаботный смех гостей, хлопки пузатеньких бутылок шампанского (кстати, только что вошедшего у них в моду), звон недавно же появившегося европейского фарфора, звуки клавесина и скрипки (может, играет сам Моцарт?) и неведомая нам разудалая песня. Как хочется перейти в тот вагон! И пусть там нет джинсов, мобильного телефона, наркоза, всеобщих выборов, рентгена, СD, страховки и авто. Да и черт с ними! Не для обладания же всем этим мы живем на свете!». Словом, читатель, ты держишь в руках пропитанную не патокой и медом, а искренней любовью книгу про императрицу Елизавету и ее эпоху.

Санкт-Петербург, июнь 2009

Ночью 25 ноября 1741 года генерал-прокурор Сената князь Яков Петрович Шаховской, спокойно почивавший в своей постели, был разбужен громким стуком в окно. Генерал-прокурора поднял посреди ночи сенатский экзекутор. Он объявил, что Шаховскому надлежит немедленно явиться ко двору государыни императрицы Елизаветы Петровны. «Вы, благосклонный читатель, — писал в своих мемуарах Шаховской, — можете вообразить, в каком смятении дух мой находился! (Еще бы — один из высших сановников государства лег спать при одной власти, а проснулся при другой. — Е.А.) Нимало о таких предприятиях не только сведения, но ниже видов не имея, я сперва подумал, не сошел ли экзекутор с ума, что так меня встревожил и вмиг удалился, но вскоре увидел — я — многих по улице мимо окон моих бегущих необыкновенными толпами в ту сторону, где дворец был, куда и я немедленно поехал… Не было мне надобности размышлять, в которой дворец ехать».

Народ по улицам бежал в сторону Царицына луга — Марсова поля, возле которого тогда стоял дворец цесаревны Елизаветы Петровны. На этом месте позже по проекту архитектора Стасова построили казармы Павловского полка. Вся суета на ночных улицах столицы с неумолимой ясностью говорила генерал-прокурору, что, пока он спал, в столице произошел государственный переворот. Власть перешла от императора Ивана Антоновича и его матери — правительницы России Анны Леопольдовны — к цесаревне Елизавете Петровне. Так глухой ноябрьской ночью 1741 года начался «славный век императрицы Елизавет»…