Агапэ. Нулевая глава
Шрифт:
Я оттолкнулся от подоконника руками, и поспешным шагом под никогда не осуждающим, долгим взглядом Зуманна пробежал к столу сквозь комнату. Зуманн приступил расстраивать древние заплесневелые книги. Свечной огонь, слабо поддерживаемый дуновением ветра, тускло колыхался; свеча убаюкивала вечер и Зуманна.
– Не путай бодрость с моей горячностью, часто не дающей мне уснуть, – моя своенравная рука в соответствии со словами швырнула комки бумаги со стола об стену, подняла их, и выкинула в окно. – Снова и снова закапывая тело друга во сне ты не захочешь ложиться в кровать. Знай это, – вдобавок отрезал я, упоминая свои кошмары.
– Да, со мной ты всегда остёр на язык. В этом и состоит своеобразная прелесть твоей натуры: тебя не каждый вынесет!
– Наш юмор непристоен, Зуманн. Я всё же верующий. Надеюсь, Бог простит нас. Мы танцуем вокруг ереси каждый разговор.
– Бог простит. У него, должно быть, широкое сердце. Бог прощает все грехи, но в качестве испытания эти грехи и посылает. – Итальянские брови Зуманна приняли этакую рассудительную форму. – Бог часто бывает не справедлив. У тебя вот великолепный разворот плеч, стройное тело, насыщенность души природными талантами, отличное положение в обществе. А кто-то с самого рождения прозябает в нищете, обременённый жизнью, наполненной животной примитивностью и детской похотью.
– Каждому предназначена своя судьба. Чьи-то праотцы – шахтёры, а мои предки скакали верхами по кремнистым полям, омываемым чужими реками. С каждого путешествия они привозили трофеи. Ты и сам знаешь почти всё о моем отце, – начал я свою исповедь. – Он был общительным, эксцентричным человеком. Он был лично знаком с Томасом Гейнсборо! Но в то же время он страдал от постоянного пребывания среди людей. Отец… не сказать, что он был жесток со мной, но часто высмеивал. Но его слова не так сильно меня задевали, в отличие от его равнодушия. Однажды, когда я был ребёнком, я подрался с сыном нашей экономки. Мальчишка был добр ко мне, а я вспылил; я опять сказал, что ненавижу его, и мальчишка ударил первым. Конечно, когда ты ребёнок, любая царапина – это ужасная боль.
– И что же дальше?
– Я упал и покатился со склона холма. Я кричал, задыхался от вопля, плакал, звал отца, но затем вспомнил: «Да он не придёт! Никогда не приходил». И я был прав. Отец высунулся в окошко на крик, посмотрел, как двое пиратов с рёвом барахтаются в траве, и равнодушно задёрнул штору. Вскоре мы переехали, и я больше никогда не видел того мальчишку.
Зуманн с неуклюжим грохотом швырнул стакан обратно на прикроватную тумбу, а я упёрто выдворил друга за дверь, вспоминая об отце. Мы разошлись по покоям, и я вспомнил времена, когда я узнал о болезни отца – это была настоящая катастрофа. Такой здоровый, сильный! Трудно было поверить, что с ним могло случиться подобное несчастье. Отрезанный от всего мира болезнью, преданный своими братьями и сёстрами, в последние годы не в ладах со своим взрослым сыном, со мною, он медленно умирал. За несколько дней до его естественного конца я пришёл поддержать его перед самой страшной поездкой в жизни, из которой он не вернётся. После похорон я получил наследство, и вместе с состоянием и свободой обязанности землевладельца.
Свеча, обгоревшая до половины около часа назад, резко потухла. Это разбудило меня и отогнало мысли. Была половина двенадцатого, и звон святых колоколов проникал в моё сердце. Возможно, я не желал признаваться самому себе, но меня часто посещали мысли, что было бы лучше не уезжать от отца, ибо несмотря на всю пустоту, в которой я вырос, я тосковал по редким вечерам, когда мы сидели вместе в гостиной; он ворчал на нерадивые имения, запивая негодование выдержанным бурбоном, а я лежал на пушистом ковре, который раз перечитывая любимые «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта. С самого начала жизненного пути я был повреждён своим воспитанием.
Засыпая, я вспомнил, как Египетский продавец в детстве всучил мне в руки в Каире чудное ожерелье; я желал отдать экзотическое украшение сестре, но уже приняв подарок я вспомнил, что она мертва. Тогда я отдал бедняку обратно его подарок и все мои золотые монеты – он столько и в жизни не заработал бы. Обычно я плохо сплю, но эта ночь стала исключением. Постепенно я уходил всё глубже и глубже в сон, и вскоре я видел пустыни Египта.
Глава 2.
Дилан Барннетт
Настало следующее утро. Минутами, я ценил цивилизацию, даже в таких ее проявлениях, как свою собственность, как английский обычный завтрак. И тогда, глядя в окно солнечной, роскошно обставленной столовой и очищая вкус куриного яйца, меня взяла небывалая гордость за Англию; за дворецких, за английских сеттеров, за недосягаемых девиц. Приглашённая на завтрак экономка разделила со мной стол, а служанка разливала чай по голубому фарфору. "И ничем такие завтраки на Родине не уступают тем феноменальным, но запоминающимся и усталым завтракам заграницей!", – рассуждал я про себя.
Солнечные лучи, столь ярко освещающие столовую с гостиной, ложатся на паркет, слепя в моё лицо и освещая волосы и грудь. Голубые глаза Зуманна оглядели сервированные блюда и позолоченные убранства (вилки, ножи, тарелки), и внутренний гурман итальянца, ныне ведающий его мыслями, руками и зубами, разломил ломоть свежего хлеба с безукоризненного вида коркой, когда ножом я раскрыл письмо от владельца соседнего имения, и мои глаза быстро пробежали по строкам. Я положил прочитанное письмо на тумбу у двери, спрашивая Зуманна, когда он хотел бы посетить званый ужин. «Сегодня я не в настроении, а тебе нужно работать», – ответил он на предложение отправляться на зов сегодня же.
Холмы тронуло лиловостью, и была уже середина дня, когда я закончил с делами. Из города на холме доносились пронзительные голоса суеты, всё более настойчивые зовы. Слуги мельтешащими, поспешными огоньками бегали по коридорам на господние колокольчики в каждом из здешних имений. Мы с Зуманном, прихватив цилиндры и трости, отправились в здешний сад, смежный с рощей мистера Уилсона. Мы шли несколько миль и старились никого не встретить, ибо всеобщий интерес к нашему положению заставил нас убыстрить бег и склонить головы. Мы обошли стороной целый город, где гремели экипажи; город, гудящий людьми, занятыми разными ремёслами, – и, до этого никем не замеченные, мы вышли на заросшую тропку, бежавшую вверх по холму. На опушке мы заметили гуляющих дам, и пока мы не были ими обнаружены, никому не было дела до наших жизней.
—–
СТОРГЕ
Сквозь клубы дыма человеческих душ я наблюдал, как одна из девушек двадцати шести лет, пожалуй, непринуждённо собирала ветви сирени, чтобы та лучше росла. Очарованный её свежестью и метафизической, притягательной энергией, я шёл вдоль по вытоптанной трапе. Она не была похожа на хозяек здешних имений. Пожалуй, она была не замужем. Я имел возможность разглядеть её чёрные убранные пряди волос под длинными бортиками её шляпы. Но в миг мы с Зуманном скрылись за высокими живыми изгородями кустарников, усыпанных красными ягодами. Для Зуманна она была смазливой, набитой дурой-простушкой; мой друг продолжал рассуждать, что род Барннетт пал, подобно Вавилону. Последний своей породы! Вот он я – Дилан Барннетт, со своими глазами Барннеттов.
Я доверился потоку времени, и успокоил дух в дрожи восторга перед толпой горожан; я потонул в толще имён. Я не боролся с ходом жизни, просто позволил потоку времени обучать меня. Но к моему стыду из моей памяти давно уж стрелой вылетела дивная девушка, повстречавшаяся во второй день пребывания в долине.
Настал июнь того же года. Прикорну, порой, часок-другой, а проснусь – и опять та же скука: главы семейства влекут в мой дом своих дочерей на знакомство (а точнее, на знакомство с моим состоянием). А порой бывает и так: я проснусь раньше всей цивилизации, и в 5 утра напьюсь чая среди ромбовидных обоев здешних комнат, да и брожу из комнаты в комнату. А в двенадцать часов наливаю себе коньяка, ведь какая мука выслушивать всех моих гостей, ездить с ними по здешним провинциальным балам. Я был отравлен иллюзией жизни в гармонии. И это надменное «проезжайте» у ворот мистера Уилсона прозвучало стиснуто, подобно «ступайте к черту». Единственная служанка проводила нас к накрытому столу. И мы остались с Зуманном вдвоём; приличия никогда меня не заботили, и я предложил сесть уже за стол без хозяина, но воспитанность Зуманна унимала мою нетерпимость (не позволял он мне сделать неверного шага – лишь только от кресел к стенам, к комодам, где помещались серебристо-серые пледы и кухонное серебро; чудное серебро!). Обыкновенное дело, когда в домах аристократов сияли важные, высокие огни в пустотах пиршественных залов, а здесь всё было тихо, было мрачно. Мы не увидели ни экономки, ни камердинера, ни дворецкого, и только стукнуло десять минут нашего ожидания, как мы услышали сварливые крики мистера Уилсон на служанку.