Агатангел, или Синдром стерильности
Шрифт:
Есть среди моих знакомых и такие, с которыми не начало происходить ничего особенного ни в 20, ни в 29, ни в 45. Их похмелья можно с точностью прогнозировать по календарному расписанию праздников и отпусков, и с похмелья они вспоминают лишь о запущенном гастрите. У них есть дети и неудобные маленькие квартиры в панельных домах, они все еще сажают картошку, хотя уже и сомневаются в экономической целесообразности этого. Они оставляют свой последний молочный зуб на память в спичечном коробке и ежегодно обнаруживают его в ходе весенней уборки. Эта находка умиляет их, заставляет старательно вытереть пыль, помечтать несколько минут и тяжело вздохнуть, так, словно в этой обшарпанной коробочке лежит что-то гораздо более важное: самые яркие детские сны, самые болезненные подростковые разочарования, воспоминания о первом подсмотренном в замочную скважину сексе взрослых, возможно, собственных родителей. Но они забывают об этих внезапных приступах слабости, когда на следующий понедельник впопыхах хватают с вешалки куртки или припудривают нос перед зеркалом, думая лишь о том, как бы не опоздать на работу и еще успеть забросить детей в садик.
А хуже всего, что к этой группе, похоже, отношусь и я. И если это на самом деле так, то у меня данный процесс начался уже довольно давно. И довольно незаметно, как это бывает с чем-то действительно важным.
Постепенно меняются вкусы, все дольше задерживаются вещи в шкафу, потому что исчезает желание ежегодно заменять их модными, вместо трех дешевых блузок хочется купить одну дорогую, проблематично становится ездить в плацкартном вагоне, начинают нравиться все более толстые и скучные книги, аналогично выглядит и имеющийся выбор мужчин, хотя это уже и не так приятно. Мокрые от пота воротники наглаженных рубашек и купленные на открытом вещевом рынке брюки, которые окружают тебя в утренней маршрутке, словно выросли из чопорных детских воспоминаний. Воспоминаний о плиссированных юбках школьной формы, порванных воротничках из какого-то легкоплавкого нейлона, неровно простроченных розовых бантиках с люрексом по бокам, катастрофическом сочетании коричневого и черного, грязно-серых полосах высохшего пота под мышками, шершавой шерстяной ткани, от которой спина покрывается красными пятнами, грязно-серых (в тон?) капроновых колготках, зашитых толстыми черными нитками. О сменной обуви, спортивной форме и чешках. До сих пор стоит вспомнить только лишь слово, и сразу ощущаешь запах и слышишь писклявый голос учительницы ритмики, полненькой крашеной блондиночки, от которой давно ушел муж, оставив ей двоих детей школьного возраста, и теперь она ненавидит всех вокруг, и у нее всего сорок пять минут полной и неограниченной власти над нами, которые она использует сполна. Сорок пять минут еженедельно мы нестройно шагаем по кругу под звуки дребезжащего и вечно расстроенного пианино, высокие впереди, им воняет меньше всего, низенькие сзади, они отлынивают больше всего. Сорок пять минут приседания на одной ноге, рука опирается на подоконник. Однажды мы даже выучили танец — как говорила ритмичка, грузинский, хотя в нашем нескладном исполнении он выглядел как-то иначе, не очень по-грузински. Мы исполняли его на праздновании какой-то очередной годовщины образования СССР, тогда было пятнадцать групп, и каждая была одета в национальные костюмы одной из республик-сестер, так, как представляли себе эти костюмы наши бабушки в первых рядах актового зала. А ритмичка идеально сумела превратить все это в фарс, ведь танцевать мы так и не научились, как, в общем, не научились и маршировать строем или приседать на одной ноге, держась рукой за подоконник. Мы научились только содрогаться во сне, когда нам чудились дребезжащие звуки расстроенного пианино, и забирать утром свои выстывшие за ночь чешки с балкона, куда их выставляли мамы, чтобы не воняло. Хотя тогда никто так и не заметил, что ритмичка, которая пользовалась лавандовыми духами и неаккуратно зашивала чулки на пальцах, организовала все это пародийно до предела, а если б еще она это сделала сознательно — так получился бы настоящий театральный шедевр.
И хотя во всех этих воспоминаниях как будто больше гротеска, чем ностальгии, нечто привлекательное здесь есть, точнее, было. Возможно, потому, что теперь уже совсем не так остро, как тогда, переживаешь первое летнее погружение в морскую воду, а потом полную потерю ориентации, когда больше не знаешь, с какой стороны берег, выплывая на поверхность после нескольких нырков подряд. Теперь ежедневно тщательно проверяешь содержимое сумки, стараешься не носить с собой ничего лишнего и уже не представляешь, как когда-то можно было неделями забывать вынуть десяток одолженных книг и так и таскать их повсюду с собой, абсолютно не ощущая, как с каждым часом все больше ломит спину и все чаще хочется раскинуться навзничь на чем-то ровном и твердом.
Глоток крымского портвейна, этого неизменного атрибута летнего отдыха, столь же обязательного, как тяжелый рюкзак и обожженная на солнце кожа, так же, как глоток кофе на голодный желудок, все чаще вызывает изжогу и раздражение вместо прилива бодрости. Кожа пересыхает и шелушится не только от солнца, а голова болит не только с похмелья. И к этому всему привыкаешь, фиксируешь где-то на окраинах памяти, как мелкие отличия между разными снимками одного и того же морского пляжа, сделанными на пленке разного качества. Эти отличия в основном касаются только незначительных нюансов, полутонов, которыми вообще можно пожертвовать, хотя и не стоит, ведь потом, как правило, выясняется, что именно к этим незначительным нюансам все и сводилось.
Зато растет число мелких ежедневных удовольствий, и теперь ты уже знаешь, как нужно открывать утром глаза, чтобы веки успели понежиться под первыми лучами солнца, чтобы сохранить где-то на кончиках ресниц чуточку воспоминаний о блаженном сне, сюжет которого надежно забываешь в момент пробуждения, но если просыпаться правильно, то можно еще немного попользоваться настроением этого сна. Теперь ты уже знаешь, как медленно нужно вдыхать воздух, останавливаясь в лесу, чтобы сорвать черничинку или обойти гриб. Вдыхать нужно тщательно, не спеша, старательно заполнять все уголки легких, а потом задержать дыхание, насколько хватит сил, пока не начнет кружиться голова, и тогда постепенно бережливо выдыхать, ощущая, сколько удовольствия можно получить от простого глотка воздуха, стоит лишь сосредоточить на нем все свое внимание, какими яркими вдруг становятся краски вокруг тебя, если правильно их замечать, как много проходит мимо, если безумно переступаешь через интенсивную жизнедеятельность всего этого бодрого мегаполиса под ногами, наивысшие и наинизшие социальные позиции в котором, без сомнения, занимают муравьи.
Ты не собираешь грибы, потому что не любишь их есть, а только находить, они теряют привлекательность, слипшись на сковородке в клейкую вываренную массу. Ходишь по улицам, лишь время от времени посматривая под ноги, потому что смотреть на самом деле нужно вверх, с детской медлительностью и обстоятельностью останавливаться и наблюдать за тем, как туча набегает на солнце и как отличается твоя собственная тень утром от тени вечерней.
Это напоминает поочередное существование в двух разных режимах видеозаписи — ускоренном и замедленном, в двух разных звуковых аранжировках — когда в одном случае музыкальное сопровождение состоит, скажем, только из ритм-секции, а в другом этой секции нет вообще. Оба эти режима одинаково искажают действительность, существование в каждом из них одинаково затруднено, и со временем возникают сомнения, существует ли вообще какая-то действительность за этими искажениями. А хуже всего — когда приходится слишком долго существовать только в одном режиме, скажем, несколько лет работать без отпуска или, наоборот, несколько лет провести без работы, в вынужденном отпуске. Или когда платят тебе настолько мало, что постепенно перестаешь понимать, как можно тратить деньги на обед в кафе, если приготовить все это дома гораздо дешевле. Хуже всего даже не временные бытовые неудобства, связанные с каждой из этих ситуаций, а незаметные изменения в сознании, которые в конечном итоге превращают тебя в какого-то совсем другого человека, с которым ты вроде и не имеешь ничего общего. Более того, когда ты соглашаешься на существование в том или ином искаженном режиме, ты не знаешь наперед, к каким именно изменениям в сознании это приведет, и потому ты словно с самого начала лишаешься права выбора. А когда понимаешь, что уже поздно и изменения — вот они, здесь, не остается ничего иного, как списывать это на возрастные кризисы.
Возможно, хуже всего в этом случае — когда точно знаешь, только чего ты больше не хочешь.
Дважды в месяц, по пятницам, в клубе ПТУ № 13 проводятся творческие вечера. Здешний актовый зал одинаково хорошо (или одинаково плохо, по мнению тех, кто привык к другим стандартам) приспособлен к литературным чтениям, выставкам или театральным постановкам. «Когда-то раньше», как любит очерчивать эту эпоху мой отец, не имело особого значения, что именно происходит в данную пятницу. Важно было то, что происходит какая-то «импреза» и что на нее нужно прийти. Не столько чтобы увидеть саму «импрезу», сколько чтобы увидеть друг друга и вместе провести время после нее. В общих чертах эта традиция сохранилась и до сих пор, если игнорировать заметное уменьшение числа заинтересованных и прогрессирующую «специализацию» — художники уже практически не ходят к литераторам, а театралы не интересуются живописью.
Изменились и темы разговоров. Вопрос о том, понравилось или не понравилось только что увиденное, как-то незаметно стал считаться нетактичным и перестал звучать. Так, скажем, никому не приходит в голову после свадьбы обсуждать, хорошо ли играли музыканты. Зато гораздо чаще разговор стал переходить на то, как плохо живется общим знакомым, сделавшим карьеру в Киеве или Львове или уехавшим за границу. Само собой разумеется, всем, кто уехал из Тигирина, должно житься плохо. Определение «тут они кто-то, а там они никто» давно уже стало непреложной истиной. А поскольку с каждым годом уехавших все больше, поговорить есть о чем.
Мне все эти разговоры почему-то напоминают мою любимую детскую игру, о которой я теперь вспоминаю почти с ужасом. Мне чрезвычайно нравилось играть в библиотеку. Тетеньки с пухлыми белыми руками и вросшими в пальцы обручальными кольцами, которые двигались между бесчисленными стеллажами нашей городской библиотеки словно во сне, отчего-то вдохновляли меня на подражание. Я мечтала о том, как вырасту, займу место одной из них, и тогда у меня будет свободный и неограниченный доступ к самым интересным книгам, которые месяцами невозможно перехватить, потому что они постоянно «на руках», как буду читать все подряд, в алфавитном порядке, и погружусь в истинную нирвану. Мечтая об этом, я завела дома картотеку воображаемых читателей и старательно вписывала в каждую карточку фамилию автора, название книги и библиотечный код, специально поставив такие коды на все свои детские книги.
На особо ценные, с моей точки зрения, книги я надевала дерматиновые обложки для учебников или полиэтиленовые обложки для тетрадей, и мне почему-то очень нравилась даже отчетливая непреходящая резиновая вонь этих обложек. Я никак не могла понять свою тогдашнюю подругу, соседку Свету, которая жила этажом выше и с которой мы разговаривали по-русски, потому что так они разговаривали дома. Родители Светы были довольно состоятельными людьми, и апогеем этой самостоятельности мне тогда представлялись духи «Опиум», которыми пользовалась Светина мама, и их библиотека — серия всемирной литературы в русских переводах, но больше всего — полное собрание сочинений Носова (Носов Ник. Ник., как называет его «Советский энциклопедический словарь»). Полное собрание сочинений Носова — это в моем тогдашнем восьмилетием сознании было какое-то неземное счастье. И я никак не могла понять, почему моя подруга с таким счастьем под боком, в собственной гостиной, до сих пор не прочла ни одной книги, и охотно одалживала мне любую из них всего-навсего за мороженое, а иногда и просто так. Переживали по этому поводу и ее родители, постоянно ставили меня ей в пример, и это не могло, конечно, не отразиться на нашей дружбе, которая еще как-то одолела период начальной школы, но уже после пятого класса мы проводили вместе время все реже, а за последние пятнадцать лет не виделись ни разу.